Под счастливой звездой. Записки русского предпринимателя 1875-1930 - Иван Кулаев

Короче говоря, если послушать господина N.N., то в Приморском крае все имелось в изобилии.

Если присутствовавшие на заседании члены Государственной думы, в большинстве учителя из Приморья, слабо разбирались в экономике края, то остальная публика имела уж совсем смутное представление о Приморье. После окончания меркуловского доклада председатель обратился к членам собрания с предложением высказаться по вопросам, затронутым в докладе. Собрание ответило полнейшим молчанием, никто не взял слова. Молчание продолжалось довольно долго. Наконец я попросил разрешения у председателя сказать несколько слов; мне разрешили.

— Естественно, — сказал я, — что господин N.N., в своих суждениях о положении края, опирается на мнения таких-то и таких-то генералов и профессоров, взятые им со страниц всевозможных периодических изданий. Это потому, что он сам в данном вопросе не компетентен. В самом деле, как требовать от человека знания местных условий, если сразу после окончания гимназии во Владивостоке он уехал получать высшее образование в Петербург, а с университетской скамьи попал в чиновники особых поручений к генерал-губернатору Гондатти, с местом жительства в Петербурге. Не зная истинного положения вещей, можно с легким сердцем жонглировать мнениями других лиц. Но я проработал в крае пятнадцать лет, мне хорошо знакома экономика края и вопросы продовольствия. Основывая коммерческое предприятие, руководствуешься не только настоящим, но заглядываешь и в будущее. Рассчитывая на увеличение посевов пшеницы в Приморье, я построил мельницу и крупорушку в Никольск-Уссурийске. Увы, ожидания мои не исполнились, и все оборудование пришлось продать. Правда, позднее «Русское мукомольное товарищество» выстроило большую мельницу во Владивостоке, но не надо закрывать глаза на тот факт, что мельница перерабатывала пшеницу, получаемую из Маньчжурии и Западной Сибири, а в годы недородов — австралийскую, прибывавшую во Владивостокский порт. Ввоз зерна в Приморье — явление не последних лет, как неправильно указал господин N.N. И в прошлые годы для продовольствия войск ввозили рожь и перемалывали ее в Никольск-Уссурийске, на мельнице Ликкольда. То же надо сказать об овсе для корма лошадей в армии, который подвозился из Одессы. Овес, правда, родился в Уссурийском крае, но лошадям его не давали, потому что лошади от уссурийского овса пьянели, превращаясь словно в зачумленных. Обращаюсь теперь к экономической стороне вопроса, — продолжал я. — Если послушать господина N.N., то выходит, что развитию хлебопашества в крае мешает ввоз дешевой маньчжурской пшеницы. Полно, так ли это? В Маньчжурии пшеницу не даром дают. Даже теперь в урожайные годы за пуд зерна надо заплатить пятьдесят — семьдесят копеек. Прибавив сюда пять копеек на россыпь и тридцать пять копеек за провоз пуда зерна до Владивостока, получим, что во Владивостоке пуд маньчжурской пшеницы обходится в один рубль. Это паритетная цена Лондона. Предположив, что природные условия Уссурийского края благоприятствуют развитию сельского хозяйства, о какой конкуренции со стороны маньчжурской пшеницы можно говорить? Мельницы предпочтут переплачивать десять копеек на пуд местного зерна вместо того, чтобы затрачивать крупный капитал на покупку полугодового запаса зерна и нести дополнительные расходы по его перевозке. Я отвечаю на вопрос господина N.N.: какой хлеб ело до сих пор все Приморье? Хлеб-крупчатку из американской пшеницы. Теперь я спрашиваю вас, здесь присутствующих: следует ли облагать пошлиной ввозимые в Приморье съестные припасы?

Указанные мной факты подтвердил выступивший после меня товарищ председателя, военный генерал, фамилию которого я, к сожалению, забыл. Он сказал, что со своей стороны может подтвердить факт ввоза ржи и овса из Одессы в Приморье в течение четырех лет, пока он занимал пост коменданта крепости города Владивостока. Председатель поставил вопрос на баллотировку, предложив лицам, не согласным с введением ввозных пошлин, поднять руки. Вверх протянулись руки всех присутствовавших, за исключением четырех, принадлежавших представителям Западной Сибири.

С Николаем Львовичем Гондатти у меня произошло однажды объяснение при следующих обстоятельствах. По приезде в Читу я узнал, что с попутным мне экспрессом в Харбин едет вновь назначенный генерал-губернатор Приморья Гондатти. Ночью я занял место в том же поезде, а утром, когда подъезжали к Маньчжурии, посетил его в служебном вагоне и поздравил с высоким назначением. Почти с первых же слов разговор перешел на интересовавшую меня тему о взглядах правительства на расширение русского влияния в Маньчжурии.

— Видите ли, — говорил Н. Л. Гондатти, — Петр Аркадьевич Столыпин прав. Не промышленность Маньчжурии, а именно промышленность Приморского края следует развивать…

— А что вы посоветуете предпринять промышленникам? — спросил я. — Отказаться от годами созданного материального положения, махнуть рукой на затраченные миллионы рублей, распрощаться с перспективами на будущее и создавать промышленность в малонаселенном Уссурийском крае? Там ни сейчас, ни в ближайшем будущем не найти достаточного количества зерна для бесперебойной работы мельниц. Вообще должен признаться, что наше положение, положение русских промышленников, еще более осложняется вследствие неопределенной политики правительства. Каждое лицо, стоящее у власти, руководя курсом государственных дел, считается со своими личными убеждениями и мнениями. Сегодня нас ведут в одном направлении, а завтра, быть может, поведут в прямо противоположном.

Последнее замечание задело Гондатти за живое, и он отвечал с некоторым возбуждением:

— Что же, вас тащили силой в Маньчжурию?

— Пожалуй что и силой. Два года тому назад премьер-министр Витте, стремясь к укреплению и развитию русских дел в Маньчжурии, усиленно предлагал мне основать в городе Дальнем завод для переработки масленичных бобов, с суточной производительностью в десять тысяч пудов. Для постройки он обещал совершенно бесплатно участок земли. Значит, действительно «тащили».

ПОХИЩЕНИЕ МЕНЯ БАНДИТАМИ

Я считаю себя почти коренным жителем Харбина, потому что начиная с боксерского восстания 1900 года вплоть до 1925 года, то есть четверть века, я прожил в Харбине, вложив и свою небольшую долю участия в дело стройки и развития города, получившего в последнее время эпитет Великого. В Харбине, с которым мы настолько сжились, что считали его родным городом, получили свое первоначальное образование мои сыновья: они учились в коммерческом училище, славившемся постановкой учебного дела. Детей у нас с женой росло пятеро: четверо сыновей и дочь. Зимой мы жили в городе, а летом уезжали на дачу или в Забайкалье, на курорт Дарасун, или на станцию Эрцендзяньцзы, в двух часах езды поездом от Харбина. Живописная гористая местность, лес, небольшие горные речки, прекрасный климат и близость к городу делали Эрцендзяньцзы весьма популярным курортом.

Но в 1925 году, с большой неохотой, нам пришлось покинуть Харбин и переселиться на жительство в Тяньцзинь.

Начиная с 1925 года, вследствие ставшего обычным явлением людоворовства, проходившего всегда безнаказанно, жизнь для состоятельных людей в Харбине стала невозможной. Первый удачный для людоворов дебют был с похищением богатого сибирского пушнинника, енисейца Тонконогова. Преступники, продержав его несколько дней в подземелье и угрожая смертью, выпустили Тонконогова на свободу после получения выкупа в размере 250 тысяч иен и обещания не делать никаких попыток преследования его похитителей. Хотя и сам Тонконогов, и его жена прекрасно знали инициаторов похищения, но, из страха за свою жизнь, они не смели жаловаться, да, по правде сказать, и некому было жаловаться.