Великие битвы великой страны - Сергей Алексеев

– Пугачев! – понеслось по крепости.

Подумал Рейнсдорп: «Вот так удача!»

– Эй, верховые наружу!

И снова открылись ворота, снова погоня.

Мчат царские санки лихо, во весь опор. Кони как птицы. Шеи вперед, гривы по ветру, ногами по снежному месиву цок-перецок.

Промчит Пугачев саженей сто, двести, приостановится. Подпустит погоню поближе. И снова плеткой коней.

Почуяли верховые недоброе. Остановились. Отстали. Решили вернуться назад.

– Эх, эх, пропали ружья! – сокрушается Пугачев.

Снова заворачивает он коней к Оренбургу. Снова взад-вперед у самого вала. И снова за ним погоня. И так несколько раз.

Добился все же своего Емельян Иванович, заманил правительственный отряд до задуманного места.

Выскочили пугачевцы, изрубили отряд.

– Хорошо, хорошо! – говорит Пугачев. – Вот и ружьишек штук тридцать. Да и сабли, да конская сбруя. Эхма, не царское оно, конечно, дело этак по капельке! Да ведь и море капелькой полнится.

Пугачев любил играть в шашки. Играл со своими командирами. А тут как-то надумал сыграть с Гришаткой.

– Главное, – поучал Пугачев, – чтобы в дамки пройти. Дамка, она всему полю хозяин.

Конечно, поначалу Гришатка проигрывал Пугачеву. А потом наловчился.

И вот как-то сложилась игра так, что Гришатка первым и в дамки пролез, и шашек у него на доске больше.

Струхнул Гришатка: «А ну как царь-государь рассердится».

Сделал он вид, будто бы не замечает, что дамкой следует бить, то есть сделал Гришатка фука.

Понял Пугачев Гришаткину хитрость.

– Э, нет! – говорит. – Ты не хитри. Не гни перед сильным шапку. Бей! Не зевай! Шашки, они тем хороши, – стал рассуждать Емельян Иванович, – что тут, как на войне, словно бы ты полководец. Умен – победил. Недодумал – тебя побили. Вот так-то, Гришатка.

Однако потом, когда они кончили игру и Гришатка выиграл, Пугачев вдруг заявил:

– Побил ты меня, Гришатка. Царя своего побил. Не стыдно тебе?

Смутился Гришатка, не знает, что и ответить.

А Пугачев опять укоряет:

– Побил, побил, не пожалел…

Краснел Гришатка, краснел. «Как же это понять царя-батюшку?! – И вдруг: – Э, была не была!»

– Так ведь тут как на войне… Бей! Не зевай!

– Молодец, ой молодец! – рассмеялся Пугачев. Посмотрел он пристально на Гришатку, потрепал по голове. – Башковитый. Эх, жить бы тебе в добрые времена! – Пугачев задумался. – Вот возьму власть, учиться, Гришатка, тебя пошлю. Там в Испанию или Голландию, к немцам али к французам. И станешь ты у меня первейшим человеком в науках. Про Ломоносова, чай, слыхал? Ломоносовым будешь.

«Добрый царь-батюшка, – подумал Гришатка. – Добрый. Зазря я его обыграл».

К Пугачеву в Бёрды прибыла группа крестьян вместе с своим барином. Притащили помещика на суд к государю.

И вот снова крыльцо «царского дворца» как тогда, во время присяги. Кресло. Ковер. Пугачев в кресле.

Пугачев начинает допрос. Обращается то к мужикам, то к помещику:

– Ну как, детушки, лют был барин у вас?

– Лют, лют, уж больно лют, царь-государь, продыху от его лютости не было! – кричат мужики.

– Ну, а ты что скажешь, господин хороший? – обращается Пугачев к помещику.

Молчит, не отвечает помещик.

Пугачев опять к мужикам:

– А бил ли вас барин, руку к телу прикладывал?

– Бил, бил, батюшка! Собственноручно. Кожа, поди, по сей день свербит.

– Так, – произнес Пугачев и снова к помещику: – Не врут, правду сказывают мужики?

Молчит, не отзывается барин.

Лицо у Пугачева начинает багроветь. На скулах желваки проступают. Вздувается шея.

– А не забижал ли он стариков и детушек малых?

– Забижал, забижал, великий государь. Ой, как забижал! Васятку Смирнова до смерти запорол батогами. Федотку Краснова посохом покалечил. Старика и старуху Раковых, о Господи, в мороз босыми гонял по снегу. Не выжили, померли Раковы.

Нечего сказать в оправдание барину. Понимает он, что не миновать ему лютой казни.

Но вдруг Пугачев смягчился, согнал с лица своего суровость.

– А может, и добрые дела есть у вашего барина? Может, забыли вы, детушки?

Видит помещик такое дело.

– Есть, есть добрые дела! – закричал он что есть силы. – Я на Пасху всем по копейке жалую. На Великий пост Богу за души усопших поклоны бью.

– Так, так, – подбадривает Пугачев.

– Я и за вас помолюсь, – слукавил помещик, – за ваше величество…

– Да, – усмехнулся Пугачев, – вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, – обратился к крестьянам, – карать мне вашего барина или миловать?

Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:

– Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.

Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.

Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.

– Бог не осудит. Вздернуть! – взмахнул Пугачев рукой.

– А-ай! – завопил помещик. – Разбойник! Злодей!

– Ба-атюшка, благодетель, заступник! – кричали крестьяне.

У Пугачева имелась подзорная труба.

Любил Емельян Иванович глянуть в нее – далеко видно.

Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.

– Ах, паскудники, ах, лешие! – ругается Пугачев. Крикнул караульных: – Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!

То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.

– Что это у тебя, государь? – спросил Гришатка, показывая на трубу.

– Инструмент оптический, – ответил Пугачев. – «Прешпективная» труба называется.

– А чего в ней видно-то?

– Все, что пожелаешь, – сказал Пугачев. – Хоть край света, хоть завтрашний день.

– Да ну! – не сдержался Гришатка. – И Тоцкое?

– Можно и Тоцкое.

Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:

– Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.