Точка после «ять» - Виктория и Сергей Журавлевы

подвохи увижу… П-правой рукой его был… – он поднес к своему лицу правую ладонь, потом вдруг плюнул в нее, вытер ее об себя и потянулся за бутылкой.

Данилевский схватил посудину за горлышко и придвинул ее к себе.

Шепелевский поднял голову и удивленно посмотрел на студента.

– А правду говорят, будто вашего хозяина отравили? – вдруг спросил Данилевский.

Приказчик вздрогнул. Его пьяные глаза загорелись недобрым огнем. Он стукнул кулаком по столу, смахнув нетвердой рукой со скатерти ореховую скорлупу:

– Савельева, что ль? Да к-кто ж их разберет? Вон у князя спроси, у его сиятельства, у Кобрина! П-понял, да? Не по Сеньке ш-шапка такие вопросы задавать…

Я вытер стаканы собственным носовым платком и поставил их на стол. С видимым неудовольствием Данилевский разлил из бутылки сомнительную жидкость.

Мы сели и молча чокнулись.

Шепелевский, мгновенно опорожнив свой стакан, хлопнул им об стол.

– Вы, ребятки, с-совсем не те вопросы задаете… Вот спросили бы вы меня, что вам д-делать, а я бы вас уму-разуму н-научил… А наука простая, любезные, простая, да: не связываться с Кобриными… – и он замотал головой, будто стараясь стряхнуть с себя хмель. – И со мной… н-не связываться!

– Вы подписали завещание Савельева? – отставив нетронутый стакан, спросил я.

Шепелевский нехотя кивнул:

– Под… Подписал… Все его завещания подписывал, все… – приказчик снова плеснул в свой стакан настойки и снова залпом опустошил его, – и в последний раз тоже…

Он снова мотнул головой туда-сюда, кажется, в поисках закуски, но, не обнаружив вокруг ничего подходящего, поднес к носу рукав и замер, будто был готов упасть на стол и уснуть. Довольно долго он не шевелился, а потом моргнул, встрепенулся и буркнул:

– Закурить… есть?

Данилевский достал из кармана жестяной портсигар.

К потолку комнаты тонкой едкой струйкой потянулся дым.

– Огибалов, с-сволочь, приехал… Мол, при смерти х… хозяин, а я еще от Пасхи тогда не отошел, так гулял… – Шепелевский с трудом копался в своей замутненной спиртным памяти. – Отвез м-меня, сказал, что надо, дескать, подписать… Я не читал, сразу подписал… А потом… эти с-сволочи, князья, старший и м-младший, конверт мне всучили, то-о-олстый такой, – приказчик сипло зашептал, – вот, мол, подношение вам в благодарность за услугу… А если что, то при свидетелях берешь! Это при Огибалове-то, п-паскуде этой! А что подписал, того я и не читал! Нет, не ч-читал…

– Вы подписали документ, который оставляет семью Савельева ни с чем, – сказал Данилевский.

Приказчик грохнул кулаком по столу:

– Ты, щ-щенок, думаешь, что я того не знаю?.. Газетные щелкоперы всю п-плешь уже проели, ан нет: и вы, благодетели, т-туда же! А как же? Что, я против Кобриных пойду? Да накось выкусите, – он по очереди показал нам грязный кукиш. – Петра Устиновича не воскресишь, а из-за м-миллионов его я ш-шутить с огнем не намерен…

Мы с Данилевским переглянулись.

– Зато, Арефий Платонович, можно попробовать отстоять справедливость в суде! Снять, так сказать, грех с души… – вкрадчиво начал Данилевский.

У приказчика на лбу вздулись вены. Он кивнул головой, потом приложил палец к губам, затем нетвердой рукой поманил моего приятеля, будто намеревался шепнуть ему на ухо какой-то секрет, а потом вдруг сжал кулак и с размахом ткнул им Данилевского в лицо.

Студент ахнул и вскочил на ноги, зажимая ладонью разбитый нос.

– Грех?! – взревел Шепелевский, перевалившись через стол. – Да кто ты такой, чтобы меня попрекать?! Грех! Да я! Да без меня!.. – он с налитыми кровью глазами попытался еще раз достать кулаком Данилевского, но тот сумел увернуться.

Я бросился на приказчика и, схватив его за плечи, прижал всем своим весом к столу. Тот, безуспешно пытаясь высвободиться, копошился подо мной, будто огромный неповоротливый краб.

– С-сволочи, – прошипел он снизу. – Все вы сволочи!.. Что, думаете, только я лже… лжесвидетельствовал?.. У нас все так! Везде так! Моя мзда ничем от чужой не отличается! Каждый свою взятку берет, каждый…

– Ты это в суде расскажешь, как ты собственного покровителя предавал и продавал, – я сгреб Шепелевского за шиворот и заставил его сесть на пол.

– Пора ретироваться, – кивнул в сторону двери Данилевский.

Мы вышли из комнаты, и, пока спускались по лестнице, в спину нам летела хриплая пьяная ругань:

– И Савельев ваш был… гад! Ирод, д-душу отвести не давал!.. После всякого праздника в речку в одном исподнем м-макал… А теперь – ш-шабаш! Кончилось все… Кончилось, слышите?..

На улице Данилевский вынул платок и, запрокинув голову, прижал его к окровавленному носу.

– Вот же скотина! – он поморщился от боли. – А удар-то был неплох, клянусь весами…

– Как-то непохоже, – с усмешкой перебил его я, – чтобы он горел желанием дать показания в нашу пользу.

– Ты неправ, – ответил Данилевский, ощупывая свой уже изрядно опухший нос. – Шепелевский – интереснейший субъект! Подумай: если его вызовут в суд, то достаточно будет пары минут, чтобы он рассказал там все то, что поведал нам. А если его подержат в камере пару дней без капли спиртного, то показания его, поди, будут еще подробнее и правдивее, верно? Нет, это не тот тип людей! Он не станет запираться и юлить, выгораживая кого-то другого. Скотина…

Мы прошли немного и сели на грубо струганную лавочку, вкопанную в землю в тени ветвистого вяза.

– Вернусь к Савельевым и тотчас подготовлю жалобу, – решил я.

– Ты же хотел дождаться приезда матери, разве нет? – ответил Данилевский.

– Нет, это я Аглае так сказал, для отвода глаз. Я хочу сам выступить против князя! Не за юбки же дамские мне прятаться!

– Погоди! Я бы еще, с твоего согласия, со своим дядюшкой посоветовался. Он у меня тоже в таких делах кое-что смыслит. Но он будет дома через три дня. А я бы пока в своей альма-матер хвосты по римскому праву подчистил…

Я пожал плечами:

– Хорошо. Как же еще сдавать римское право, если не с разбитым носом!..

Вечером я и вправду намеревался написать обстоятельное письмо матери. Однако к нам в гости пришла Липа, и я отбросил прочь любые дела.

Если бы кто-нибудь спросил меня, о чем же в тот вечер говорили за столом в доме Савельевых, я не вспомнил бы ни слова. Горчичное платье Липы, серебряная брошка в виде стрекозы на ее груди, изящный локон, упавший на тонкое девичье плечо, – вот все, что в тот момент занимало меня.

Время в ставшей теперь тесной и душной столовой, казалось, ползло медленно и бесполезно, словно готовясь окончательно остановиться. Я едва дождался минуты, когда застолье подошло у концу: какое-то странное ноющее чувство торопило меня, съедая и сжигая