Алексей Орлов - Нина Молева

— Э, и здесь пресловутая Маврушка свою пухлую ручку приложила! Ей-то что за печаль?

— Не печаль, а расчет. Она передала сплетни своей царственной приятельнице, и Салтыков вынужден был проследовать в длительный отпуск. Злые языки уверяют, что императрица получила истинное удовольствие, наблюдая за расстройством нервов великой княгини.

— Так что, великая княгиня и впрямь привязалась к красавчику?

— Это тебя удивляет, Григорий Григорьевич? Главное удивление, что эта невозмутимая статуя не сумела скрыть своих чувств. Где там! Она твердила своим собеседникам, и не только доверенным, что Салтыков прекрасен, как день.

— Да она никак сочиняет вирши?

— Не исключено. К тому же она расхваливала красавчика за прелесть обращения и мягкость манер. 3 повторяю буквально ее слова — они стали известны всему двору. Но больше всего ей недоставало тех длительных прогулок верхом, которые она совершала с камергером чуть не ежедневно и притом в любую погоду. Разлука случилась в 1752 году, а в начале 53-го Салтыков снова оказался в Петербурге.

— Но роман, поди, успел поостыть.

— То-то и оно, что нет. Мало того, Салтыков, говорят, стал посредником между великой княгиней и канцлером.

— Который, как будто, спит и видит на престоле Павла Петровича с великой княгиней в качестве регентши. Во всяком случае, это целиком отвечает его англофильским позициям.

— Значит, сама великая княгиня ничего не имеет противу подобной схемы?

— Еще бы. Но ты, Алексей Григорьевич, забегаешь вперед по сравнению с естественным ходом событий. Отношения у великой княгини с канцлером завязались ДО рождения великого князя Павла Петровича. То-то и оно, что ДО, когда великая княгиня была бездетной.

— Ничего не понимаю!

— А уж это дело твое — поймешь или не поймешь. Только сообщаю для твоего сведения. Вернулся красавчик из ссылки своей в феврале 53-го, великий же князь Павел Петрович на свет появился 20 сентября 54-го.

— О чем ты, Бредихин? Ведь если так рассудить…

— Что рассудить-то, Григорий Григорьевич? Девять лет великая княгиня замужем пробыла, ни тяжелой не ходила, ни выкидышей не имела, а тут на десятом году сыночка принесла. Одно лишь невдомек, почему бы великому князю такому подарку не обрадоваться?

— Постой, Бредихин, разве не красавчика с радостным известием к какому-то королю отправили?

— Все верно, к шведскому. Адольфа-Фридриха осчастливить новостью.

— Выходит…

— Э, братец, суди как знаешь. Только покуда великая княгиня в тягости была, красавчик за другими придворными дамами волочиться начал. Очень его за это великий князь одобрял.

— А красавчик что же?

— Что красавчик? Императрица Елизавета Петровна больше его в Петербурге держать не пожелала. Из Швеции вернулся, помнится, в Гамбург резидентом направили, из Гамбурга посланником в Париж, а там снова в Гамбург.

— Говорили, редким мотом был.

— А чего ж не мотать, когда каждая дама за него платить долги готова была. Уж на что великая княгиня не при деньгах, а и то, поговаривали, раскошеливалась. Великая княгиня опять своих обид не скрывала — кому ни попадя жаловалась на легкомысленную жизнь былого камергера. Тяжело он ей достался.

— Неужто до великого князя ничто не доходит?

— Если и доходит? Не дорожил он супругой смолоду, нынче и вовсе в тягость она ему стала.

— Господа, а что ж насчет Шувалова болтовня одна?

— Это какого, не Андрея ли Петровича, Маврушкиного сына?

— Его самого.

— Что ж, мог и он великой княгине показаться, коли государыня его с матушкиной подсказки в Париж направила. Даром-то по Европам гулять не отправят.

Чтой-то? Никак лес шумит. Высоко-высоко. В поднебесье. Ветром вершины гнет… Нет, не лес — галька на берегу. В Петергофе. Волна набежит на берег да и отступит. А они за ней — шуршат, шуршат. Глаза б приоткрыть. Да нет, плывет все округ. Подушка из-под головы уходит. Лучше так лежать. Зажмурившись.

Половица скрипнула. Дышит кто-то…

— Государыня-матушка, никак проснулась? В себя приходит. Слава тебе Господи, слава тебе…

— Ты что ли, Мавра Егоровна?

— Я, я, государыня-матушка, царица ты наша ненаглядная. Кому ж около тебя неотлучно быть, как не твоей Мавре. Вот и дождалась радости. Сейчас, сейчас Ивана Ивановича кликну. Тут он — которую ночь в антикаморе на креслице дремлет. Отсоветовала я ему возле постели твоей сидеть. Отсоветовала — прогневаешься, мол. Послушался голубчик, а от дверей ни на шаг не отходит. Кушанье обратно отсылает. Какая уж тут еда, говорит…

— Не смей, Маврушка, слышь, не смей…

— Чего не сметь, матушка? Все исполню!

— Не зови Шувалова.

— Да как же о радости такой ему не сказать? Чай, не чужой.

Страшна, поди, как смертный грех.

— Ой, что ты, что ты, красавица наша! При свече вижу — хороша. Дай занавеси-то отдерну…

— Перестань, Мавра. Нечего меняутешать. И занавеси оставь. Так покойней. Что было-то со мной? Ничего не помню.

— А не помнишь, еще лучше, государыня-матушка. Чего дурное-то помнить. Заслабла ты маленько. Обеспамятела. А вот теперь в себя пришла.

— Это как батюшка покойный. Припадок, значит.

— О государе Петре Алексеевиче ничего не могу сказать. Сама знаешь, не было меня тогда при дворе. Все твоими милостями несказанными, твоим благоволением.

— Я тоже не видала. Говорили, матушка только лицо руками застила: таково-то страшно ей казалося.

— Скажешь тоже, матушка-государыня! Ничего-то страшного с тобою и не было. Заслабла ты, так никто и не заметил: Иван Иванович с Михайлой Воронцовым под ручки подхватили, вмиг в опочивальню доставили, в постельку мы тебя уложили…

— Когда это случилося?

— Надысь, государыня-матушка, надысь.

— Не путай, Маврушка, день нонче какой?

— День-то? Середа.

— А было воскресенье. Только то и помню — на воскресную обедню шла. Так ведь?

— Да что уж красавица наша, разодета ты была — глаз не оторвать. Как солнышко сияла.

— Три дни, выходит, в беспамятстве… А что во дворце?

— Лучше уж ты, государыня, Ивана Ивановича спроси. Он на все дела государственные орлиным оком глядит, все знает.

— Не хочу Шувалова. Всех покроет. Всему оправдание найдет. Да говори же, графиня! Сей же час говори! В армии-то дела какие?

— Вот об армии и речь. Апраксин тут…