Блеск и нищета шпионажа - Михаил Петрович Любимов

присниться, откуда столько сил? в одном русском отделе двадцать человек и за каждым ходить? как долго? день? месяц? год?), а шпион, он же «крот», живет себе и поплевывает. И вообще, полный идиотизм трясти кадры, если завербован начальник американского отдела КГБ. Благополучно приземлившись в Куйбышеве после двухчасового перелета, Панченко вышел в холл, где его уже ожидали трое офицеров. Начальник-генерал встречать не явился, что оскорбляло честь и вызывало недоумение. Впрочем, вскоре все прояснилось: Панченко проэскортировали до ЗИЛа с белыми занавесками, он вальяжно устроился на заднем сиденье рядом с полковником, однако неожиданно и с другой стороны подвалил здоровенный офицер.

— Неужели еще одну машину не могли взять? — возмутился генерал.

Но тут его сдавили, оглушили и тщательно обыскали, просмотрев даже швы и подкладку одежды в поисках яда (личное указание Каткова, наколовшегося на Соколянском).

Начальнику разведки в Москву пошло донесение об удачном захвате предателя, прочитал он его без особого интереса, ибо был поглощен беседой с асом разведки Евгением Гу-сятниковым. Гусятников выезжал в ответственную командировку в Рим и получал последние инструкции от шефа. В разведке у него был неоспоримый авторитет: заслуженный мастер спорта по самбо, прыгун, пловец, боксер, славный парень, прекрасный вербовщик. Правда, не силен в составлении политической информации: окончил институт физкультуры, «кормушка» же (так называли разведшколу) особого образования не давала. Да и выглядел он отменно, ростом вымахал метра в два, эдакий русский богатырь с копной золотых волос, помесь Ильи Муромца с Сергеем Есениным.

В самолете до самого Рима Евгений спал, иногда врубаясь в роман братьев Вайнеров, который читал уже месяц. В Италии он бывал не раз, однажды во время кинофестиваля даже жил в Венеции, в которую влюбился на всю жизнь. Бродил по площади Святого Марка, восхищался палаццо дожей и каналами с мутной водой, пил вино у моста Вздохов и возмущался жлобством итальяшек, которые плохо освещали картины в галереях, оберегая краски от света. После тихой, загадочной Венеции (во время ночных прогулок по узким улочкам он казался себе Казановой) все итальянские города казались суетливыми и шумными, особенно ненавидел он мотоциклистов, нагло гонявших на дикой скорости меж волшебных кафедралов и памятников.

Гусятникова встретил сам резидент, доставил в посольство и угостил обедом с пиццей, макаронами разных мастей и невзрачным эскалопом (как был Плюшкиным, так и остался, думал командировочный, не выносивший мучного). Зато кофе оказался первоклассным, с горьковатым привкусом, настоящий «эспрессо», от которого Гусятникова тут же потянуло в сон, — как ни странно, именно таким образом воздействовал на него напиток, вызывавший у других прилив энергии.

Утром он тщательно выбрился, надушился купленным в аэропорту «Глобом» фирмы Роша, вышел из старинного здания посольства, уселся в «форд», выделенный ему резидентурой, и легко, словно на свидание с любимой девушкой, помчался в американское посольство. Однако морские пехотинцы преградили ему путь и сопроводили в приемную, куда вскоре явился дежурный.

— Я хотел бы видеть главу резидентуры ЦРУ, — спокойно заявил Гусятников.

— Тут нет никакой резидентуры, — перепугался осторожный дежурный. — Кто вы такой?

— Об этом я скажу шефу, — отрезал Гусятников.

Дежурный пожал плечами и вышел, пришельцев, жаждущих контактов со спецслужбами, в любом посольстве не жалуют: чаще всего это провокаторы и психи. Вскоре в приемную спустился худощавый тип, чокнуто-конспиративным обликом напоминавший типичного цэрэушника, однако в приемной Гусятников ничего рассказывать не стал и попросил провести его в защищенное от подслушивания помещение, написав на бумажке: «я — сотрудник КГБ». Визит взорвался в резидентуре сенсационной бомбой: шеф строчил и получал «молнии» от директора из Лэнгли, и там и здесь хлопали двери, входили озабоченные люди и выходили еще более озабоченными, все куда-то неслись, и что-то писали, и тихо о чем-то шептались.

На натовской базе недалеко от Рима срочно подготовили военный самолет, предназначенный для десантников, завернули Гусятникова в плащ почти до пят, надели темные очки и огромную шляпу «борсалино», в которой утопала голова. Вывели из посольства через черный ход, усадили в огромный «шевроле» с затемненными стеклами, дали в сопровождение еще три автомобиля с вооруженной охраной и повезли на военный аэродром.

В самолете цэрэушники окружили перебежчика со всех сторон, словно он собирался выпрыгнуть из иллюминатора и полететь обратно к своим березкам, усиленная охрана ожидала его и на специальном аэродроме ЦРУ под Вашингтоном, оттуда целая кавалькада машин на головокружительной скорости помчалась в Лэнгли. Евгения Гусятникова принимал сам директор, его заместитель Ричард Холмс и конечно же специалист по русским делам Оливер Уэст.

— Мне очень приятно видеть вас здесь. Мне кажется, вы приняли правильное решение, — торжественно начал директор. — О вас мы кое-что знаем и приветствуем ваш переход на сторону свободного мира. Не хотите ли виски?

— Спасибо, но я пью только после семи вечера, — улыбнулся Гусятников, обнаружив симпатичные ямочки на щеках.

Присутствующие заулыбались в ответ, а перебежчик в свободной манере развил тезис о разнице между американским и русским пьянством, заложенной в национальных характерах. Американцы, как известно, начинают пить уже перед ланчем, принимают по крохе и на слабом огне дотягивают до самого сна, русские если берутся пить, то уже не останавливаются и в одном рывке достигают желанной нирваны. Гусятников покорил американцев и своим добродушно-уверенным видом, и легкостью общения. Смеялись, словно на долгожданном сборище университетских друзей, даже Уэст иногда расслаблялся, хотя внутри сидела сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться: знает или не знает Гусятников о сотрудничестве начальника русского отдела с КГБ? Если знает, то хана. Правда, в американском суде важны доказательства, в том числе и вещественные, вряд ли суд примет дело, построенное лишь на показаниях перебежчика. Услышав из уст директора характеристику собственной персоны (можно было бы от этого воздержаться), Гусятников не остался в долгу и сообщил присутствующим все, что было известно о них в КГБ. Образ директора он нарисовал пастельными красками, опустив некоторые печальные моменты его биографии, как, например, неуплату налога двадцать лет назад и адюльтер с секретаршей, Холмсу напомнил о проваленных операциях в Восточной Европе, ну а на Уэста в КГБ имелось два тома — ведь он лично работал с подставами и прилично засветился.

Эта объективность, обычно редкая, порадовала всех. Слушая Гусятникова, начальник русского отдела успокоился: не знает, иначе зачем было писать все эти портреты? Просто чтобы показать свою компетентность? Если бы знал, уж нашел бы способ сообщить лично директору. А вдруг он это делает ради успокоения Уэста? Тонкая игра…

— Мы никогда не сомневались, что вы хорошо информированы, господин Гусятников, — чуть выполз из своего нечеловеческого напряжения Уэст.

— Работа такая! — засмеялся Гусятников. — Давайте не