Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы - Анц ИМ

талантливостью изложения чувственности наивного молодого романтика. Но оправданно ли подходить с такою меркою к теме о рыцарстве, о его непосредственной сути? Насколько верно то, что когда-то персонаж повести будто бы к его миру принадлежал?

Пожалуй, не будет ошибкой сказать, что тут всего лишь рисовка, манерничанье, порыв ностальгии по давно утраченному — для представителя скомпрометировавшего себя дворянства.

Несмотря на очевидную нелепость таких восприятий, не только Бунину приходило в голову опереться на кодекс былого рыцарства. Достаточно сослаться на повесть Александра Куприна «Поединок», где вскрыта вся немыслимая подноготная дуэли, уже совершенно неуместной в изменившемся времени.

Здесь заставляют обратить на себя внимание те последствия, какие вытекают из переиначивания понятий «рыцарь» и «рыцарство». Они широко используются до нынешних дней и не только номинально, как лингвистический балласт. Им придаются знаки некоего особого признавания и возвышения той или иной личности, уже, как правило, чем-то известной; а манипулируют такими «бирками» как от лица неопределённой по составу публики, так и — различных инстанций и даже персон официального уровня.

Во мнении поклонников званием «рыцарь культуры» отмечен, в частности, живописец Никас Сафронов — за вклад в современное российское изобразительное искусство. Ранее был у нас и «рыцарь революции». Так полагалось величать Феликса Дзержинского, руководителя государственного органа, повинного в массовых безосновательных и безжалостных репрессиях в СССР в прошлом веке.

Своё место в этом неуклюжем поветрии занимают специальные «крестовые» ордена и другие отличия. Едва ли не на высшую ступень человеческого достоинства призвано указывать престижное рыцарское звание «сэр», учреждённое в Англии. Елизавета II, королева этой страны удостаивала им тех, кто по её выбору оказывался в национальной элите преданных ей интеллектуалов.

Забыли оглянуться на бедовую суть порочного явления в истории Европы и выходцы из неё, переселившиеся на американский континент. Известна позолоченная статуэтка с изображением во весь рост атлетической фигуры мужчины, стоящего на катушке с киноплёнкой, с мечом в руках. Это — рыцарь.

Статуэтку в 1927 году изготовил скульптор Джордж Стэнли, и она вручается Американской академией киноискусства как награда за лучшие фильмы. В 1943 году её была удостоена лента «Москва наносит ответный удар» — американская версия фильма «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», где советские документалисты средствами кино прямо с передовой рассказывали о сокрушительном поражении гитлеровских орд у стен столицы СССР.

Вовсе не могли быть увязаны с разбойными деяниями былого рыцарства подвиги воинов и мирных граждан Советского Союза, одержавших тогда первую крупную победу над сильным и беспощадным врагом!

Очень мрачная аналогия!

Заключённая в статуэтке символика, скорее, отражала ностальгию по безрассудному средневековому варварству. Действия немецких войск с их жестокостями и свирепствами будто бы надо было приветствовать и оправдывать.

Она была тем более неуместна, если помнить, что в то суровое время от лица Германии, куда после уносили ноги самонадеянные завоеватели, крестом, символизировавшим католическое рыцарство, награждались отъявленные фашистские вояки и палачи…

5. «ОСВОБОЖДЕНИЕ» «ДО КОНЦА»

Пределы свободы, как мы уже отмечали, могут на практике пониматься по-разному, и во многих случаях они понимаются слишком зауженно и безответственно. При таком уровне её «использования» неизбежен весьма значительный вред, заходит ли речь о свободе в представлениях обывательских или в сферах интеллектуальных, включая сюда государственное и международное законотворчество.

Говорить об этой очень важной проблеме лишено смысла, не затрагивая существа свободы в её крайних значениях, но — исходящих из самых обычных умозаключений и примет, лежащих на поверхности нашего мира.

Уже в рассуждениях о свободе слова было сказано о сложности этой псевдоправовой формулы. В ней нет ничего ясного. К нему теперь никто и не стремится. Есть фетиш, якобы призванный служить добру. Если же его отрицают, не миновать споров и негодований на предмет умыкания демократии. О чём это может говорить? О полнейшем безразличии в отношении к существенному.

Понятие свободы слова при этом лишают определённости, конкретности, или иначе — формы. В таком «виде» из понятия (при манипулировании им) постоянно выпадают и тут же исчезают смысловые мельчинки. Наш разум не в силах удерживать их вместе. И без того неопределённый термин окончательно «рассыпается».

На эту особенность безликой формы указывал ещё Аристотель. Он писал:

Сущее, когда оно берётся без уточнения, имеет несколько значений…

(А р и с т о т е л ь. «Метафизика», книга шестая, глава вторая. По изданию: «Выдающиеся мыслители». В переводе А. Кубицкого. «Феникс», Ростов-на-Дону, 1999 г., стр. 158).

Выхолощенное содержание понятия, к большому сожалению, не становится поводом отойти от него, расстаться с ним. Происходит всё наоборот. Ведь фетиш будто бы служит добру. А раз так, отношение к нему устанавливается терпимое или даже благосклонное. Для массового сознания он привлекателен.

В результате свобода слова, как целое, принимается в «пользование» в виде некоего благодатного символа или, лучше сказать, — идеи. Хлопот с нею не возникает, из-за чего, как уже говорилось, заканчивают тем, что принимают её на веру — как абсолютную величину.

Идеей подобного ассортимента может быть самая расхожая мысль или утверждение, и они оказываются в поле зрения каждого, хотя каждому не обязательно фиксировать на них своё строгое внимание.

Если мы и сталкиваемся с ними, то чаще — по́ходя, между разными делами или в состоянии своей рассеянности или расслабленности. Докапываться до сути особой охоты ни у кого нет. Ведь «этого» всегда много. Однако, будучи усвоено как абсолютное, оно очень коварно, так как способно ввести в большой обман.

К примеру, вы в очередной раз слышите фразу: «свобода слова» и у вас нет необходимости или простого желания задерживаться на ней. Фраза остаётся не тронутой знанием с вашей стороны. Вы соглашаетесь на своё равнодушие или безразличие к ней. Почти так же поведут себя многие.

Её ценность или скрытая в ней ложь должны определяться не иначе как скрупулёзным и точным исследованием, в чём, как я полагаю, мы с вами уже в некоторой доле преуспели.

Или взять такое же знакомое для всех утверждение: «спорт — это здоровье». Нередко оно выражается и в бо́льшей конкретике: «спорт — это здоровье нации».

Само по себе оно благозвучно. Опровергать его — задача сомнительная, поскольку полемика легко может увести в отрицание спорта как такового, а на это многим атлетам, как и энтузиастам и болельщикам, а также, разумеется, политикам, нашлось бы что возразить, притом ещё и не обязательно в ровной, спокойной интонации.

Тем не менее возникает вопрос.

Кто мог бы с достаточным основанием утверждать, что у спортсменов и тренеров какое-то особенное здоровье, что их жизнь, обусловленная профессией,