Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Законы военного времени делали недействительными нормы поведения мирной эпохи, судьба человека могла решиться в считанные минуты под воздействием какого-нибудь абсурдного, случайного фактора, будь то настроение вышестоящего по званию или того, у кого в данный момент в руках было оружие. В первую очередь в зоне риска оказывались военнопленные. Отношения последних с солдатами едва ли можно описать известными штампами: в некоторых случаях на пленных пытались выместить свою злость, в других — проявляли милосердие и сочувствие, ощущая некое чувство родства, братства. Тем не менее убить пленного могли просто из‐за плохой погоды: «Погода была мерзкая. Свирестелкин пустил обоих пленников в расход», — писал И. Зырянов[2017]. Военный врач Ф. Краузе передавал услышанную от раненого историю: «Взяла наша рота в плен нескольких австрийцев, — ну ведут. Сначала молчим, потом там насчет табаку и все такое. Одним словом, разговорились. Ничего себе ребята. Тоже и им плохо приходится. Вдруг встречаем патруль казаков: „Кого там ведете?“ — „Австрийцев“. Ну, они выхватили шашки и тут же их всех перерубили»[2018].

Жестокость по отношению к пленным проявлялась по обе стороны фронта и, как правило, являлась формой мести за какие-то предшествовавшие действия, нередко порожденные слухами. Случалось, что пленные спорили со своими конвоирами, кто первым начал проявлять необязательную жестокость. Разматывая клубок фактов и слухов, добирались до самых первых дней войны и здесь упирались в тупик: русские солдаты утверждали, что разгром Германского посольства в Петербурге 22 июля 1914 г. был спровоцирован известиями о расправах немцев над русскими туристами в Германии, немецкие и австрийские пленные убеждали, что эти расправы начались в качестве ответных действий на разгром посольства[2019]. В действительности в стихийных проявлениях архаичных эмоций бессмысленно искать рациональное начало, выстраивать причинно-следственные связи, так как они носят характер аффектов, поводом к которым может стать любое ничтожное событие. Обыденная жестокость войны наводила офицеров на философские размышления, вскрывала противоречия официальной пропаганды, ставила под сомнение религиозные основания. «На помощь, чтобы успешнее убивать, люди призывают Бога, служат молебны, говорят громкие фразы о чести, праве, справедливости, прикрываются гуманностью и лицемерно сваливают вину за убийства один на другого. И очевидно же, что война — преступление, раз каждый старается оправдаться и прежде всего торопится заявить, что не он начал ее», — писал в дневнике офицер-артиллерист И. С. Ильин[2020].

Вместе с тем, если рассмотреть претензии немецких и русских солдат друг к другу, можно обнаружить любопытные содержательные различия приводившихся примеров зверств, являвшихся следствием ментальных различий двух армий. А. Б. Асташов объясняет разницу во взглядах разным уровнем технической оснащенности воюющих сторон: «Важным было и то, что у каждого из противников был свой взгляд на „зверства врага“. Русские видели „зверства“ германской армии именно в методичном применении техники, особенном упорстве, „варварских“ приемах борьбы: газовых атаках, применении огнеметов. Немцы же видели „варварскую“ жестокость русских в нерациональном использовании живой силы: рукопашных и штыковых атаках, хождении „в лоб“ на пулеметы»[2021]. Впрочем, тяготение к рукопашной схватке можно списать на несколько факторов: недостаточную техническую оснащенность, ставку на традиционную тактику ведения боя, на ментальные и культурные особенности воюющих народов. Наверное, не случайно, что помимо казаков в жестокости и мародерстве свои же солдаты обвиняли представителей кавказских народов. Солдат писал в октябре 1914 г.: «Дагестанцы страшно горячий народ, не признают другого ведения боя, как только рукопашную схватку, ну да и рубятся же они, это что-то особенное… Грабят дагестанцы тоже очень хорошо»[2022].

Официальная печать игнорировала реалии военного времени, по законам которого и немцы, и русские демонстрировали одинаковую жестокость к мирному населению, и продолжала пропагандировать образы немца-варвара и русского святого воина. У современников это вызывало лишь отвращение: «Печать подлеет с каждым днем все больше. Тошно читать бесконечное вранье. В какой номер газеты ни заглянешь, каждый русский воин — альтруист, христианин, герой, а каждый немец — природный громила, варвар, дикарь и зверь»[2023]. Расхождение официальной и народной картин войны разрушало патриотическо-символическую систему и усугубляло внутренний социально-политический кризис в империи. Образ «чужого», врага, необходимый для консолидации общества, таял по мере того, как обыватели в тылу получали неофициальными путями информацию с фронта. Пропаганда на фоне последней казалась умышленной дезинформацией, проводимой властями, распускаемыми ими слухами. «Ты пишешь, что немцы звери. Здесь тоже распространяют этот слух, но наши солдаты отзываются иначе», — писала в декабре 1914 г. петербурженка Нелли казачьему хорунжему в Варшаву. Параллельно деинфернализации врага проходила и десакрализация воина-героя, что лишало войну символического смысла и усиливало жажду мира: «Жизнь собачья. Хотя в газетах пишут иначе, приписывают нам героизм, патриотизм — на деле же этого ничего нет. Все мы с нетерпением ждем конца этой проклятой войны», — писал пехотинец 317‐го Дрисского полка в Пензу в декабре 1914 г.[2024] В это же время то же самое писал старший врач 241‐го пехотного Седлецкого полка: «Как попадается нам московская или петроградская газета, мы зеленеем от злости, читая бумажно-патриотические статьи против заключения мира да еще со ссылкой на армию, которая, дескать, горит желанием воевать и рвется в бой. А между тем армия вся целиком, я смело делаю это сообщение, горит желанием замириться и рвется домой. Это касается и солдат, и офицеров. Все уже слишком устали, измотались и только и говорят и мечтают о мире. Воевать желают только в Москве и Петрограде, да различные герои тыла, которым слишком хорошо живется»[2025].

Примером десакрализации героического дискурса могут служить скептические высказывания в адрес первого георгиевского кавалера войны — казака Кузьмы Крючкова, чей подвиг широко освещался средствами вербальной и визуальной пропаганды. История Крючкова стала одним из самых значимых героических мифов Первой мировой войны и, как и в любом мифе, обнаружила смесь правды и вымысла. Событие, по официальной версии, произошло 30 июля, но подробно о нем писать начали с 20‐х чисел августа. 23 августа 1914 г. журнал «Нива» опубликовал относительно короткую заметку о подвиге казака: «Находясь вместе с четырьмя своими товарищами в разведке, он заметил немецкий разъезд в 22 всадника. Выждав время, донской казак Козьма Крючков с гиком бросился на неприятеля и, сидя на хорошем резвом коне, раньше всех врезался в сбившихся в кучу немецких кавалеристов. Ловко владея шашкой, вертясь волчком среди врагов, он первым ударом свалил офицера, начальника разъезда, а затем, несмотря на полученные раны, продолжал рубить направо и налево. Когда у него, уже слабеющего от ран, выбили из рук шашку, он вырвал у кого-то пику и, то защищаясь, то нанося ею удары, продолжал этот неравный бой. Подоспевшие товарищи с неменьшим натиском обрушились на многочисленных противников Козьмы Крючкова и после непродолжительного боя обратили немногих оставшихся в живых в бегство. Сильно израненного героя товарищи казаки без всякой помехи доставили на место стоянки своей сотни»[2026]. В вышедшем на следующий день журнале «Искры» количество врагов с 22 увеличилось до 27, а также появились точные цифры полученных ранений: сам Крючков получил 16 ранений шашками, пиками и одно пулевое, а его конь — 11 ранений. При этом Крючков лично убил 11 немцев, а его четверо товарищей — 12. Четверо немцев спаслись. По финальной версии, товарищей у Крючкова было трое (расхождение в цифрах объяснялось тем, что одного казака отправили с донесением, хотя встречается версия, что казаков изначально было шестеро и тогда уже двоих отправили с донесением в часть) и спаслись также трое немцев. Эти цифры стали «каноническими» и озвучивались позже самим Крючковым. Ходили и тиражировались лубком другие версии, причем количество немецких кавалеристов и количество полученных Крючковым ран увеличивалось. Например, по одной из версий немцев было 30 человек, а Крючкову нанесли 13 ранений: «Небольшой казачий разъезд в шесть человек, перейдя прусскую границу, неожиданно наткнулся на неприятельский кавалерийский отряд, состоявший из тридцати всадников. Два наших казака отправились с донесением по начальству… Четыре казака вскочили на коней и с гиканьем помчались прямо на немцев. Среди пруссаков произошло смятение, они закричали: „Кашланы! Кашланы!“ (так немцы называют русских казаков) и все тридцать всадников в ужасе обратились в бегство.