Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

нему внимание Клодии, «палатинской Медеи», жившей по соседству с домом, в который он переехал.

Цицерон встал позади Целия и сжал его плечо.

— Переезд этот явился для юноши причиной всех бед, вернее, всех пересудов, ибо Клодия — женщина не только знатная, но и всем знакомая; о ней я не стану говорить ничего, кроме самого необходимого, чтобы опровергнуть обвинение.

Цицерон помедлил, чтобы предвкушение собравшихся возросло.

— Как многим из вас известно, я нахожусь во враждебных отношениях с мужем этой женщины…

Он остановился и раздраженно щелкнул пальцами.

— С братом ее, хотел я сказать, — постоянная моя обмолвка.

Цицерон превосходно выбрал время для своего высказывания, и по сей день даже те, кто ничего больше не знает о Цицероне, приводят эту шутку.

Почти все в Риме рано или поздно становились жертвами высокомерия Клавдиев, и, когда их стали высмеивать, невозможно было удержаться от хохота. Стоило видеть публику, и присяжных, и даже самого претора в эту минуту!

Теренция в замешательстве повернулась ко мне:

— Почему все смеются?

Я не знал, что ответить.

Когда порядок был восстановлен, Цицерон продолжил угрожающе-дружелюбным голосом:

— Я никогда не находил нужным враждовать с женщинами, а особенно с такой, которую все всегда считали скорее всеобщей подругой, чем чьим-либо недругом. Сначала спрошу саму Клодию, что она предпочитает: чтобы я говорил с ней сурово, строго и на старинный лад или же сдержанно, мягко и изысканно?

И тут, к явному ужасу Клодии, Цицерон двинулся к ней. Он улыбался и протягивал руку, приглашая ее выбрать, — словно тигр, играющий со своей добычей. Затем оратор остановился в каком-нибудь шаге от нее.

— Ведь если мне придется говорить в прежнем жестком духе и тоне, то надо будет вызвать из подземного царства кого-нибудь из тех древних бородачей — пусть бы он ее выбранил…

Я часто размышлял, как в тот миг должна была повести себя Клодия, и, хорошенько подумав, решил, что лучше всего было бы посмеяться вместе с Цицероном… Попытаться завоевать расположение толпы театральным жестом, показав, что она воспринимает шутку как должное. Но то была женщина из рода Клавдиев. Никто прежде не осмеливался смеяться открыто над ней, тем более — простые люди на форуме. Клодия испытывала ярость и, наверное, сильнейшую тревогу, поэтому ответила наихудшим образом: повернулась спиной к Цицерону, как обиженный ребенок.

Цицерон пожал плечами:

— Итак, пусть восстанет перед ней кто-нибудь из этой же ветви рода, лучше всего — знаменитый Слепой[91], ведь меньше всех огорчится тот, кто ее не увидит. Если он восстанет, то, конечно, произнесет вот что…

Теперь Цицерон обращался к Клодии загробным голосом, закрыв глаза и протянув вперед руки. Засмеялся даже Клодий.

— Женщина, что у тебя за дело с Целием, с юнцом, с чужаком? Почему Целий был с тобой так близок? Разве он был родичем, свояком, близким другом твоего мужа? Ничего подобного. Что же это в таком случае, как не безрассудство и разврат? О горе! Для того ли провел я воду, чтобы ты пользовалась ею в своем разврате? Для того ли проложил я Аппиеву дорогу, чтобы ты разъезжала по ней в сопровождении посторонних мужчин?

С этими словами призрак старого Аппия Клавдия исчез, и Цицерон продолжил говорить с отвернувшейся Клодией обычным голосом:

— Но если ты предпочитаешь, чтобы я говорил с тобой более вежливо, я выберу кого-нибудь из твоих родных, и лучше всего — твоего младшего брата; уж очень он любит тебя; по какой-то странной робости и, может быть, из-за пустых ночных страхов он всегда ложился спать с тобою вместе, как малыш со старшей сестрой. Ты должна считать, что это он тебе говорит…

Тут Цицерон ссутулился, совсем как Клодий, и стал умело подражать его протяжному плебейскому выговору:

— Что ты шумишь, сестра, что безумствуешь? Ты приметила юного соседа; его статность, его лицо и глаза тебя поразили; ты захотела видеть его почаще. Ты знаешь, что достаточно стара, чтобы быть его матерью. Но ты богата, поэтому покупаешь ему разные вещицы, чтобы заручиться его привязанностью. Это длится недолго. Он называет тебя старой каргой. Ну так забудь о нем — просто найти себе другого, двух других, десяток других… Ведь именно так ты обычно поступаешь.

Клодий больше не смеялся. Он смотрел на Цицерона так, словно хотел перебраться через скамьи и задушить его. Зато публика хохотала без удержу.

Я огляделся по сторонам и увидел мужчин и женщин, у которых по щекам текли слезы. Сочувствие — вот сущность ораторского искусства. Цицерон полностью привлек на свою сторону эту необъятную толпу; после того как он заставил людей смеяться вместе с ним, ему было легко заставить их разделить его ярость, когда он приготовился убивать.

— Я уже забываю обиды, нанесенные мне тобой, Клодия, отбрасываю воспоминания о своей скорби; твоим жестоким обращением с моими родными в мое отсутствие. Но я спрашиваю тебя, Клодия: если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, среди хорошо знакомой нам сутолоки Бай, если это будет проявляться также в объятиях и поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках и пирах, так что она будет казаться — не говорю уже «распутницей», но даже распутницей наглой и бесстыдной, то что думать о каком-нибудь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время вместе с ней? Что он блудник или любовник? Что он хотел посягнуть на целомудрие или же удовлетворить свое желание? Все обвинение исходит из враждебного, из опозоренного, из жестокого, из преступного, из развратного дома. Его измыслила безрассудная, наглая, обозлившаяся женщина. Судьи, не допускайте, чтобы Марк Целий женской похоти был выдан головой. Если вы сохраните его для нас, для его родных, для государства, он будет навсегда благодарен, предан, обязан вам и вашим детям, а от всех его неустанных трудов именно вы, судьи, будете получать в течение многих лет обильные плоды.

На том все и кончилось.

Еще минуту Цицерон стоял, протянув одну руку к присяжным, а другую — к Руфу.

Воцарилась тишина. А потом из-под форума будто поднялась громадная подземная сила, и мгновение спустя воздух задрожал от топота тысяч пар ног и одобрительного рева толпы. Кое-кто начал показывать на Клодию и кричать, многократно повторяя одно и то же слово:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Очень быстро распев подхватили все вокруг нас, в воздухе замелькали