Баллантайн - Уилбур Смит

длинными пальцами – она судила о мужчинах по форме их рук. Пристально глядя в глаза юноши, Лил нежно поцеловала его ладони, опустила их на свои мягкие груди – от шершавого прикосновения мозолистых рук круглые, как полная луна, розовые соски напряглись.

– Ральф, тебе нравится?

Еще пять раз задавала Лил этот вопрос – в последний раз, когда уже почти стемнело, а Ральф, покрытый сладким потом, дрожал и судорожно всхлипывал в ее объятиях.

– Ральф, тебе нравится?

– Да! Да, мисс Лил! – ответил он прерывающимся голосом.

Ей вдруг стало грустно. Снег растоптан, волшебство закончилось – преходящее, как власть женского тела. Долгие десять лет, с того первого вечера в «Мэйфер-хаусе», она не плакала, но теперь с удивлением почувствовала, как сжалось горло и защипало в глазах.

«О чем тут плакать? – уныло подумала Лил. – Поздно слезы лить».

Умело перевернув обмякшего Ральфа на спину, она посмотрела на него с ненавистью: этот мальчик растревожил в ней что-то, от чего стало невыносимо больно. Ненависть прошла, осталась лишь печаль. Нежно, с сожалением Лил поцеловала юношу.

– Ральф, тебе пора, – сказала она.

У дверей он помедлил, держа куртку и кепку в руках.

– Лили, я еще приду к тебе.

Прежде чем ответить, она сложила губы сердечком и быстро, привычным движением, обвела их помадой, наблюдая за Ральфом в зеркале.

Он уже изменился: стоял выпрямившись, развернув плечи, гордо вскинув голову. Милая застенчивость ушла, смущение испарилось. Час назад он сказал бы: «Мисс Лил, можно, я снова приду к вам?»

Она улыбнулась ему в зеркале – широкой сияющей улыбкой, в которой насмешливо блеснул бриллиант.

– В любое время, дорогой, – как только заработаешь десять гиней.

Удивительно, что сообщение о вылазке Ральфа в сады Венеры далеко не сразу дошло до Зуги Баллантайна: каждый вечер в баре Бриллиантовой Лил языки работали не переставая, и Барри Леннокс с энтузиазмом повторял эту историю любому, кто готов был слушать.

– Джентльмены, вы говорите о старшем сыне одного из столпов нашего города, – кокетливо упрекала их Лил. – Не забывайте, что майор Баллантайн – член не только клуба Кимберли, но и комитета старателей.

Она знала, что в конце концов кто-нибудь не удержится от искушения донести эту историю до ушей Зуги.

«Напыщенный, высокомерный ханжа! – втайне думала она. – Интересно, что он скажет? Наверняка вскипит от злости, даже если в его жилах течет ледяная кровь».

– Шлюхи и сводники! – сказал Зуга, стоя в тени на широкой веранде: палатку сменил дом из необожженного кирпича с крышей, покрытой соломой.

Ральф стоял на улице, щурясь от яркого солнца.

– Если ты не уважаешь свою семью, не уважаешь имя Баллантайна, то неужели тебе наплевать и на себя тоже? Наплевать на собственное тело?

Зуга преградил сыну вход в дом. Солнце играло с непокрытыми золотистыми волосами, превращая их в сверкающий боевой шлем. Аккуратно подстриженная бородка подчеркивала сильную линию челюсти. В руке он держал длинную рукоятку шамбока, кончик которого свисал до пола.

– Что скажешь? – негромко спросил Зуга ледяным тоном.

После работы в шахте Ральф был с ног до головы покрыт густой красной пылью – пыль осела на волосах, на кончике носа и в уголках глаз. Чтобы хоть на минуту отвести взгляд, юноша вытер лицо рукавом и стал пристально рассматривать грязное пятно на ткани.

– Отвечай! – прежним тоном потребовал Зуга. – Или я вышвырну тебя за порог этого дома – навсегда.

Джордан не выдержал: лучше разозлить отца, чем потерять брата!

Мальчик бегом бросился к Зуге и схватил его за руку, державшую хлыст:

– Папа! Пожалуйста, папа, не выгоняй его!

Не оглядываясь, Зуга отмахнулся – от удара в грудь Джордан отлетел, врезавшись спиной в стену веранды.

– Джорди-то чем виноват? – сказал Ральф так же тихо, как говорил отец.

– А, так ты разговаривать умеешь? – сердито спросил Зуга.

– Джорди, не вмешивайся, – велел Ральф. – Это не твое дело.

– Джордан, останься, – приказал Зуга, не сводя глаз со старшего сына. – Постой здесь и послушай о шлюхах и о тех, кто к ним ходит.

На Джордане лица не было: он посерел, как угли потухшего костра, губы побелели. Мальчик понял, о чем шла речь: услышал однажды, как Базо и Ральф вслух фантазировали, и, заинтересовавшись, по секрету расспросил Яна Черута – ответы привели его в ужас и вызвали отвращение.

«Но ведь не как животные, верно? Не как собаки или козы?» Задавая вопросы, Джордан говорил в общем, о мужчинах и женщинах, не имея в виду конкретных людей, которых знал и любил. До него не сразу дошел смысл полученных ответов. Лишь через много дней он с ужасом осознал, что слова Яна Черута касаются всех мужчин и женщин, включая отца – образец благородства, силы и справедливости, – и мать – милое, нежное создание, от которого остались призрачные воспоминания. Отец и мать тоже… Нет, только не они! Они не могли… Живот скрутили невыносимые спазмы, его затошнило. Зуге пришлось лечить сына серой и патокой.

Теперь отец и брат говорили об этой ужасной вещи, которую Джордан изо всех сил пытался забыть. Два самых дорогих для него человека открыто обсуждали это, используя слова, которые он никогда не слышал, а читая в книгах, краснел до ушей. Отец и брат говорили скверные слова вслух, и воздух дрожал от стыда, ненависти и отвращения.

– Ты, как свинья, возился в той же грязи, где до тебя побывали тысячи свиней, – в вонючей выгребной яме между ляжками этой шлюхи!

Держась за стенку, Джордан отошел в угол веранды – дальше идти было некуда.

– Если тебе не стыдно барахтаться в том же корыте, то подумай хотя бы, что все эти свиньи оставили там после случки!

От слов отца в воображении Джордана возникли такие яркие картинки, что тошнота подступила к горлу – мальчик зажал рот рукой.

– Дурная болезнь – это проклятие Господне за похоть и разврат! Если бы ты только видел больницу в Гринвиче, где лежат спятившие идиоты, у которых сифилис съел половину мозгов! Посмотрел бы на их слюнявые