Как блудный муж по грибы ходил - Юрий Поляков

– Договорились.

Свирельников наклонился к ней и совершенно серьезно прошептал на ухо:

– Я наемный убийца.

– Кто-о? – отпрянула Анна.

– Киллер, – пояснил он, напуская на лицо сосредоточенно-зверское выражение.

– Да ладно!

– Ей-богу!

– Да какой ты киллер! Я ж помню, как вы с Витькой курицу рубили! Киллер! – Она обидно засмеялась.

Действительно, в тот последний приезд белая несушка прельстилась червяком, оставшимся на крючке после рыбалки, клюнула и попалась. Отчаянно кудахча и хлопая крыльями, одурев от ужаса, она металась по хлеву, волоча за собой удилище и запутываясь в леске. Свирельников и Волнухин, продрогшие на речном ветру, едва присели в избе, чтобы согреться и закусить, но остальные куры, сопереживая, подняли страшный квохт. Друзья поначалу вообразили, будто среди белого дня во двор забралась лиса. Когда же они обнаружили, в чем дело, бедная птица застряла, зацепившись удилищем за поленницу. Из клюва у нее шла кровь.

«Надо резать!» – вздохнула Аня, прибежавшая на шум. Витька схватил вырывавшуюся курицу и крикнул: «Тащи топор!» Свирельников бросился искать и нашел. Витька тем временем пытался прижать птицу к чурбаку, на котором кололи лучину для растопки печи, но она била его крыльями по лицу, вырывалась, да к тому же мешало удилище. «Руби!» – крикнул Волнухин, исхитрившись и придавив куриную голову к чурбаку. Свирельников половчее перехватил топор, размахнулся, но в последний момент понял, что вместе с птичьей башкой оттяпает сейчас другу ладонь: «Руку убери!» Витька попытался передвинуть пальцы, несушка рванулась и, хлопая крыльями, шумно волоча за собой удочку, умчалась в огород, сшибая цветы с картофельных кустов. Аня бросилась вдогонку, крича: «Ну, косорукие!»

– Эх вы! – насмешливо сказала Тоня, наблюдавшая все это с крыльца. – Надо было вон тем! – И она кивнула на большие кровельные ножницы, лежавшие на листе оцинковки: хозяева собирались подлатать крышу… «Точно! – обрадовался Витька. – Молодец, Тонька, разбираешься!» Но в это время с огорода вернулась Аня, волоча удилище: «Сама отцепилась! А вы тоже мне, мужики, курицу зарубить не можете!»

– Ну и кого же ты убил, киллер?!

– Ладно, Ань. – Свирельников рассмеялся. – Я сантехникой занимаюсь. У меня фирма своя. Могу вам что‐нибудь сделать, а то ведь как в каменном веке живете!

– А-а… – Она махнула рукой. – Все равно Витьку скоро выгонят. Уедем к дочке в Дубну… Антонина-то… как?

– Разошлись…

– Слава богу! – с облегчением вздохнула она. – А я и спросить боялась. Вдруг померла!

– Почему померла? – вздрогнул Свирельников.

– Я в больнице работала – насмотрелась: столько молодых баб в самом соку… Рак…

– Нет. У нее все замечательно. Замуж собралась…

– Дочь-то с кем осталась?

– С ней вроде…

– Уживется с отчимом?

– Взрослая уже.

– Тем более! Человек-то он хоть хороший?

– Сволочь.

– Но добытчик хоть?

– Это – да!

– Друг, что ль, твой бывший?

– Ну, ты… прямо…

– Главный врач вообще говорил, что я экстрасенска. Даже опыты со мной ставил. Давал цифры в конвертах. Я угадывала. Не каждый раз, конечно. А с молодой-то управишься? – Анна поглядела на него так, что стало ясно: их вчерашний разговор со Светкой она слышала.

– Справлюсь!

– Ой, смотри!

– А дедов дом давно сломали? – перевел он разговор.

– Лет десять. Ты же на похоронах не был! А я тебе, как помер, сразу телеграмму в Москву отбила.

– Я в Германии служил, – соврал Свирельников, уже и забывший, почему не выбрался на похороны деда Благушина.

– Хоронить его младшая сестра из Мышкина приезжала, старенькая уже. Я ее в первый раз увидела, они с покойником в ссоре были чуть не с войны: он ей продукты с фронта на всю семью присылал, а она со старшей не делилась. Наследство ей и досталось. Тоже скоро померла. Внучка ее с ребятней летом ездила. Потом приехал Борис Семенович и купил участок. Сколько он сюда материалу позавез и народу нагнал! Узбеков. Два года строили, а потом еще год отделывали. Но это уже – хохлы. Вот пить-то здоровы! Витька тоже с ними работал – и сорвался. Он ведь у меня раньше столько не пил. Ну, ты помнишь.

– Помню, – кивнул Свирельников. – Я пойду по деревне пройдусь.

– Да какая уж там деревня! Эвона – одни дачники. Корова только у меня осталась. Еще одна профессорша на том конце козу держит. Для баловства. Может, позавтракаешь?

– Не хочется.

– Ты тоже, я смотрю, выпить не избегаешь.

– Жизнь тяжелая.

– Да уж ясно дело, семью-то к старости менять! Думаешь, от молодых одни радости? Э-эх! Постель-то общая, а жизни раздельные… Я в больнице орлов-инфарктников насмотрелась. Ни одна сучка молодая апельсина не принесет!

Он махнул рукой и вышел за калитку.

От Аниных слов у Свирельникова нехорошо сдавило сердце, и он обругал себя за то, что вздумал с похмелья закурить. Леша в джипе спал, откинувшись в кресле и выставив острый кадык. Сипло кукарекал чей-то припозднившийся петух. Река, искрясь на солнце, теснилась влево. На другой стороне, там, где в Волгу впадала Хотча, виднелись разноцветные автомобили и оранжевые палатки.

Дорога, шедшая по краю берега и наполненная когда-то теплой, похожей на ржаную муку пылью, теперь, перегороженная новорусским забором, никуда не вела. Она отвердела и заросла мятликом, подорожниками, мелкой лысой ромашкой. Кое-где поднимались темно-рыжие сухие стебли конского щавеля, словно некогда курчаво выкованные из железа, а теперь вот, к осени, проржавевшие. И еще одно новшество бросилось в глаза Михаилу Дмитриевичу. Раньше дорога была чуть не сплошь усеяна коровьими лепешками, являвшими собой, так сказать, самые различные стадии природного круговорота: от влажных, ноздреватых темно-зеленых караваев, облепленных навозолюбивой, переливающейся на солнце мелочью, до белесых, легких, волокнистых плошечек, проросших травой и почти уже ставших почвой.

А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню! А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером входило в Ельдугино, растянувшись, многоголосо мыча, поднимая тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали, кажется, Дочка. Она была, как и почти все остальные, пестрая, с черно-белыми пятнами, похожими на неведомые географические очертания. Поначалу маленький Миша никак не мог понять, каким образом дед узнает ее, думал – по узорам на боках, но потом понял, что у каждой коровы свое неповторимое выражение морды. Смешно: выражение морды!