Наследие аристократки - Даниэла Стил

– Нет! – воскликнула Валери. Ее глаза сияли. – Это я. Можешь сколько угодно мне возражать, но это мои фотографии, и я хочу знать, как они там оказались.

– Мертвая женщина ничего не расскажет. Она унесла свою тайну в могилу. Но я не верю, что твоя графиня – наша сестра, – подчеркнула Винни. – Сестра умерла семьдесят три года назад. Оставь ее память в покое. – Она встала из-за стола и злобно глянула на гостью. Руки у нее дрожали. – У меня нет ни времени, ни желания слушать всю эту чепуху. Ты совсем обезумела, и на твоем месте я бы больше беспокоилась об этом.

Ее слова прозвучали как пощечина. Валери не стала задерживаться и ушла через несколько минут, сухо попрощавшись с сестрой.

Вернувшись домой, Валери расплакалась, а потом вновь принялась рассматривать фотографии девочки. Винни могла сколько угодно отрицать это, но Валери была уверена: ребенок на снимке – она сама.

Внезапно Валери вспомнила про одного человека, который мог бы пролить свет на прошлое. Это была ее няня, ирландка по имени Фиона. Она пришла в семью Пирсон восемнадцатилетней девушкой, когда Винни было два года, и проработала целых двенадцать лет. Валери очень любила няню и переживала, когда та уехала. Сейчас Фионе было уже девяносто четыре, и она находилась в доме престарелых. Но разум у нее оставался ясным. Последний раз Валери виделась с ней почти двадцать лет назад, но они переписывались. На каждое Рождество Фиона посылала ей открытки, и последнюю Валери сохранила.

Валери поискала открытку среди документов, но не нашла. Потом перерыла всю тумбочку с бумагами и письмами, но результат тоже был нулевым. В итоге Валери нашла открытку в два часа ночи в одном из ящиков комода для белья. Об этом месте она вспомнила в самый последний момент. Почерк на рождественской открытке был довольно твердым, и мысли Фиона выражала четко. Конверт с адресом тоже сохранился. Дом престарелых находился на юге Нью-Гемпшира. На машине от Нью-Йорка туда можно было доехать за шесть часов.

Валери всю ночь не спала, а в восемь утра позвонила в дом престарелых. Ей сказали, что Фиона Маккарти жива и здорова. Правда, она почти не встает с постели из-за артрита, но память у нее острая, как нож.

– И у нее хватает сил капризничать, – со смехом сказала медсестра. – Она нас всех тут загоняла.

Валери редко пользовалась машиной и порой думала о продаже, но держала автомобиль для таких моментов, как сейчас. В четверть десятого она уже ехала по шоссе в Нью-Гемпшир. На дорогах Коннектикута и Массачусетса лежал снег – и это в марте! – так что весной там и не пахло.

В три часа Валери оказалась в маленьком городке, в котором Фиона жила много лет. Дом престарелых выглядел очень уютно. Окруженный низким белым забором, он был выкрашен светлой краской, а перед главным входом располагались сад и веранда, где стояли кресла-качалки. В теплую погоду обитатели дома любили там посидеть, но сейчас для этого было слишком холодно.

Валери в волнении поднялась по ступеням, думая о том, вспомнит ли ее Фиона, узнает ли и что скажет о фотографиях. Все-таки они давно не виделись, и Валери постарела за эти годы. Она подошла к стойке регистрации и расписалась в журнале посетителей. Медсестра сказала, что Фиона недавно проснулась, так что сейчас хороший момент для визита. И добавила, что вчера к ней приезжали дети, но сегодня никого не было, и Фиона с радостью с ней пообщается. Валери поблагодарила медсестру и пошла в комнату бывшей няни.

Заглянув внутрь, она увидела очень худую старушку с морщинистым лицом, лежащую в кровати под ярким самодельным пледом. Волосы Фионы поредели и побелели, но голубые глаза оставались ясными. Она пристально посмотрела на посетительницу и спросила с улыбкой:

– Что стоишь там, как статуя? Заходи. – Фиона сразу поняла, кто к ней пришел.

– Привет, Фиона. Я боялась, что ты меня не узнаешь, – принялась объяснять Валери, но старушка рассмеялась.

– Это почему же? Ты почти не изменилась, только светлые волосы побелели. Как поживает твой сын? – Она помнила Филиппа, а значит, ее разум был ясным. Сыну очень понравилась Фиона, она рассказывала ему множество историй о детстве матери, которые смешили его, а Валери трогали почти до слез.

– Он вырос, – ответила она. – Стал очень хорошим мужчиной.

– Мальчиком он тоже был отличным.

Фиона указала на кресло, и Валери села, не зная, с чего начать. Все-таки они давно не виделись.

– Долго же ты ко мне добиралась. Я ждала тебя все эти годы, – загадочным тоном произнесла Фиона. – Думала, что, может быть, после нашего последнего разговора ты навестишь меня и задашь кое-какие вопросы. Но этого не случилось. Что привело тебя сейчас? – Она выжидательно смотрела на Валери.

– Случилось кое-что странное. Может, это ничего и не значит, но оно мучает меня. Мой сын по работе имел дело с банковской ячейкой, владелицу которой до замужества звали Маргерита Пирсон – точно так же, как мою старшую сестру, которая умерла. Вряд ли мы с ней родственницы, но в той ячейке были фотографии – не только этой Маргериты, но еще и маленькой девочки… – Валери замолчала, а Фиона продолжала пристально на нее смотреть. – Винни говорит, я сошла с ума, – продолжила Валери, – и, может быть, она права. Я подумала, что ты развеешь мои сомнения. – С этими словами Валери вынула из сумки фотографии. – В последние дни мне приходят очень странные мысли. Ладно, может, владелица ячейки никак с нами не связана. Но у нас нет ни одной фотографии старшей сестры. Мама их все уничтожила. Мы с Винни не знаем, как она выглядела.

Она передала фотографии Фионе. Та надела очки и, кивая, стала внимательно изучать каждую из них. Валери смотрела на няню, затаив дыхание. От волнения у нее дрожали руки. Через минуту могло случиться что-то очень плохое – или, наоборот, очень хорошее, что подарит ей свободу от семьи, которая никогда ее не принимала. Всю жизнь Валери чувствовала себя обязанной им, должна была уважать тех, кто ее едва мог терпеть.

Фиона просмотрела все фотографии и подняла глаза.

– Что ты хочешь знать? – серьезным тоном спросила она.

– Знаю, это звучит безумно, – почти шепотом произнесла Валери, – но, может, эта женщина – моя сестра Маргерита, которая умерла в Европе в девятнадцать лет?

Фиона не стала медлить с ответом.

– Нет, это не так, – заявила она твердым тоном. У Валери упало сердце. Она так надеялась на это! Тут Фиона протянула к ней морщинистую руку и нежно погладила ее по плечу. – Женщина на фотографиях не твоя сестра. Она – твоя мать, дитя, – ласково проговорила няня. – Услышав такое, Валери от шока потеряла дар речи. На мгновение она правда превратилась в ребенка – ничего не понимающего, испуганного, оглушенного. – И Маргерита не умерла в Европе. Она вышла там замуж.

– Когда же она меня родила? – пробормотала Валери. Прошлое, каким она его знала, рухнуло в одно мгновение. Винни отрицала, что родители им лгали, а подозрения Валери оправдались. Более того, все оказалось гораздо сложнее, чем она думала.

– Еще до отъезда. Ей было восемнадцать. Я всегда думала, что родители скажут тебе правду, но этого так и не случилось. Маргерита безумно влюбилась в парня по имени Томми Бэбкок. В итоге случилось непоправимое – она забеременела. Молодые люди хотели пожениться, но родители с обеих сторон были против. В общем, еще одна история про Ромео и Джульетту. Твоя мать… то есть ее мать, – поправила себя Фиона, – сказала, что никогда не простит ей этого позора. Через несколько дней родители отправили ее в Мэн, в заведение для девушек, которые оказались в такой же ситуации, как Маргерита. Это было в сорок первом году, накануне Дня благодарения, ей исполнилось семнадцать, а Томми – восемнадцать. Никто не знал о том, что случилось. В те времена беременность была позором для семьи. А всем сказали, что Маргериту отправили на год в Европу, в швейцарскую школу. Шла война, но в этой стране было безопасно. Маргерита писала мне письма из Мэн о том, как ей грустно и одиноко. Винни тогда было четыре, и она не понимала, что происходит. Но девочка плакала, когда Маргериты не стало. Она была такой веселой, лучезарной пташкой, ее все любили. Без Маргериты дом превратился в гробницу. Но твои родители на этом не остановились. Они хотели избавиться от ребенка, отдать его в другую семью, и заставляли Маргериту отказаться от него. Она пробыла в том месте две недели, когда японцы разгромили Перл-Харбор. Началась паника. А потом я услышала, что Томми забрали в армию, в пересылочный лагерь в Нью-Джерси. Думаю, его отправили в Калифорнию еще до Рождества. Не знаю, виделась ли с ним Маргерита до отправки на войну. Вряд ли, конечно, но точно не знаю. Может, Томми ездил в Мэн, чтобы попрощаться, и если это так, то он пообещал вернуться. В Калифорнии Томми пробыл всего месяц, а потом его отправили на флот, где он и погиб. Маргерита написала мне, что в конце января его не стало. У твоей матеры был сильный характер, и после смерти Томми она сказала родителям, что не откажется от ребенка. Родители чего только не делали, но ее было не сломить. В итоге они решили оставить малышку себе, но притвориться, будто это они ее родили. Маргерите пришлось принять это условие. После этого твоя мать – то есть бабушка – заявила всем, что беременна и переезжает с семьей в деревню, на свежий воздух. Я ездила в приют к Маргерите. Она тяжело переживала смерть Томми. Ты появилась на свет в июне – большая, красивая девочка, – и твоей маме пришлось с тобой нелегко, ведь она была совсем юной. Все лето мы провели в деревне, а в сентябре вернулись в Нью-Йорк. Ты была на руках у своей бабушки, которая всем объявила, что это ее ребенок. А через две недели родители отослали Маргериту в Европу, чтобы она никому не проговорилась. Никогда в жизни я не видела, чтобы кто-нибудь так рыдал, как твоя мать в ночь перед отплытием. Ей купили билет на шведский пароход «Грипшолм». Он плыл в Лиссабон с гражданскими пассажирами на борту. Маргерита планировала потом попасть в Англию. Ее послали в Европу, где шла война. Корабль могли потопить торпедой, но родителям было все равно. Я пошла проводить Маргериту, – продолжила няня, и слезы катились у нее по щекам. – Она поклялась, что однажды вернется за тобой. А я пообещала, что буду посылать твои фотографии, и так и сделала. Твои родители не хотели, чтобы она возвращалась. Их не пугала война – только угроза семейного позора.