Красный сфинкс - Александр Дюма

И подумать только, что Месье, столь преуспевшему в гнусности, было всего двадцать лет.

В другую дверь спальни почти одновременно с Месье вошла женщина лет пятидесяти — пятидесяти шести, одетая по-королевски: на голове у нее была маленькая золотая корона, а длинная пурпурная мантия с горностаевой оторочкой спускалась с плеч на платье из белого, затканного золотом атласа. Когда-то она, возможно, и выглядела свежей, но никогда не была ни красивой, ни утонченной. Чрезмерная полнота придала ей вульгарный вид, из-за чего Генрих IV прозвал ее толстой банкиршей. У нее вздорный характер, находящий удовольствие только в интригах. Уступая в одаренности Екатерине Медичи, она превзошла ее в распутстве. Если верить слухам, то из всех детей Генриха IV от него родилась только мадам Генриетта. К тому же из всех детей Мария, как мы сказали, любит только Гастона. Она заранее смирилась со смертью старшего сына, считая ее неизбежной, и уже утешилась в этом горе. Ее навязчивая идея — увидеть Гастона на троне, как навязчивой идеей Екатерины Медичи было увидеть на нем Генриха III. Но над ней тяготеет куда более страшное обвинение, из-за которого Людовик XIII ненавидит ее с той же силой, что и она его. Говорят, что она если не вложила в руки Равальяка нож, то, по крайней мере, оставила его там, имея возможность выбить. В протоколе было засвидетельствовано, что Равальяк под пыткой назвал ее и д'Эпернона. Был подожжен Дворец правосудия, чтобы исчез даже след этих двух имен.

Накануне мать и сын были приглашены Анной Австрийской, извещенной о том, что у графа де Море, прибывшего неделю назад в Париж, есть для них письма от герцога Савойского. И вот, как мы видели, приглашенные вошли к королеве через различные двери. Каждый шел из своих апартаментов; если бы их здесь застали, они сослались бы на нездоровье ее величества: узнав о ее недомогании во время балета, они так обеспокоились, что даже не стали тратить время на переодевание. Что касается графа де Море, то его в случае опасности где-нибудь спрячут. Молодого человека двадцати двух лет спрятать всегда нетрудно. К тому же Анна Австрийская не только знакома с традициями подобных действий, но и сама имеет в этом деле опыт.

Тем временем граф де Море ожидал в соседней комнате и про себя от всей души благодарил Небо за эту задержку. Что бы он сказал, что бы он стал делать, войдя к королеве взволнованным, смятенным, трепещущим, каким расстался со своей незнакомой проводницей. Десяти минут ожидания ему едва хватило, чтобы унять биение сердца и вернуть немного уверенности голосу. От волнения граф перешел к мечтам — нежным и сладким мечтам, о которых до этого времени он не имел ни малейшего понятия.

Вдруг эти мечтания были прерваны: он услышал голос Анны Австрийской, заставивший его вздрогнуть.

— Граф, вы здесь? — спросила королева.

— Да, государыня, — отвечал граф, — в ожидании приказаний вашего величества.

— Тогда войдите, нам угодно вас принять.

Граф де Море тряхнул своей молодой и красивой головой, словно пытаясь отделаться от овладевшей им неотступной мысли, и, отворив находившуюся перед ним дверь, оказался на пороге спальни Анны Австрийской.

Мы должны признаться, что первый взгляд графа, несмотря на высокий ранг находящихся в комнате особ, искал очаровательную спутницу, которая привела его сюда и рассталась с ним так, что он даже не сумел увидеть ее лица. Но напрасно он вглядывался в темные углы спальни, ему пришлось вернуться к первому плану картины, сосредоточив внимание на освещенной группе.

Группа эта, как мы говорили, состояла из трех особ: королевы-матери, царствующей королевы и герцога Орлеанского.

Королева-мать стояла в изголовье постели; Анна Австрийская лежала; Гастон сидел в ногах у невестки.

Граф отвесил общий глубокий поклон, затем, приблизившись к постели, преклонил колено перед Анной Австрийской, протянувшей ему руку для поцелуя; потом, склонившись до земли, прикоснулся губами к подолу платья Марии Медичи и наконец, все еще стоя на одном колене, повернулся к Гастону, чтобы поцеловать ему руку; но тот поднял его со словами:

— Обнимемся, брат мой!

Граф де Море, человек открытого и честного сердца, истинный сын Генриха IV, не мог поверить тому, что говорили о Гастоне. Во время заговора Шале он был в Англии; там он познакомился с г-жой де Шеврез, и она, конечно, поостереглась рассказать ему правду об этом заговоре. Он был в Италии во время дела под Ла-Рошелью, где Гастон притворился больным, чтобы не идти в бой. Да и вообще граф, занятый лишь своими развлечениями, не принимал никакого участия в интригах двора: Мария Медичи, ревнуя мужа к его детям, всегда держала молодого человека в отдалении.

И он радостно, от всей души ответил на объятие, которого его удостоил брат Гастон.

Затем, поклонившись королеве, он сказал:

— Надеюсь, ваше величество соблаговолит поверить в то, какое счастье я испытываю, находясь в вашем августейшем присутствии, и насколько я признателен господину герцогу Савойскому за то, что он предоставил мне этот бесценный случай быть принятым вами?

Королева улыбнулась.

— Разве не мы, — ответила она, — должны скорее быть вам признательны за желание прийти на помощь двум впавшим в немилость государыням — одна из нас лишена любви мужа, другая осталась без сыновней нежности, — и брату, отвергнутому собственным братом? Тем более что, как вы сказали, у вас есть письма, способные дать нам некоторое утешение?

Граф де Море достал спрятанные на груди три запечатанных пакета.

— Это, ваше величество, — сказал он, протягивая один из них королеве, — письмо, адресованное вам доном Гонсалесом Кордовским, губернатором Милана, представляющим в Италии его величество Филиппа Четвертого, вашего августейшего брата. Он умоляет вас употребить все ваше влияние, чтобы сохранить господина де Фаржи послом в Мадриде.

— Мое влияние… — повторила королева. — Можно было бы влиять на короля, если бы это был человек, но он всего лишь призрак; кто же может повлиять на него?

Граф поклонился и, повернувшись к королеве-матери, передал ей второе письмо:

— Что касается этого письма, ваше величество, мне известно лишь, что это чрезвычайно важное и чрезвычайно секретное сообщение, написанное рукой самого герцога Савойского. Оно должно быть передано только лично вашему величеству, и о содержании его мне ничего не известно.

Королева-мать поспешно схватила письмо, распечатала его и, поскольку там, где она стояла, было слишком мало света, подошла к туалетному столику, на котором стояли свеча и лампа.

— И вот, наконец, — продолжал граф де Море, передавая Гастону третье письмо, — записка, адресованная вашему высочеству мадам Кристиной, вашей августейшей сестрой, чьи красота и очарование превосходят даже ее величие.

Каждый погрузился в чтение адресованного ему письма, а граф воспользовался этим, чтобы обвести взглядом все углы спальни.

В ней не было никого, кроме двух королев, Гастона и его самого.