Ловкая бестия - Марина Серова

— Ревнуете? — спросил Иннокентий, прибавляя скорость своей колымаги.

— Можно сказать и так, — пожала я плечами. — Вполне естественное чувство.

— Чувство собственника, — мрачно уточнила Эмма, массируя себе висок. — Этот вояка совсем меня заговорил. Кстати, предлагал содержание.

— А ты что? — весело спросил Иннокентий, стараясь держаться на хвосте у Симбирцева.

— А вот я сейчас ему позвоню и отвечу, — решительно произнесла Эмма, достала сотовый телефон и стала диктовать номер.

Но я так и не узнала, что собиралась ответить Эмма любвеобильному генералу.

Когда «фордик» Далматова притормозил у светофора, я увидела, что успевший проехать на зеленый лимузин босса пошел как-то вбок.

Неужели спустило колесо? Черт, а это еще что такое? Я громко выругалась и, мгновенно отстегнув ремень Далматова, перебросила его на свое место, а сама прыгнула за руль автомобиля.

Из кустов к лишенному способности передвигаться лимузину бросились двое с автоматами. Они явно сначала прицельно пальнули по колесам, а теперь, стреляя на ходу, бежали к «Кадиллаку».

Дав полную скорость, я рванула вперед, выжимая газ до предела. Машину сразу же заметили, и по крайней мере одного я переключила на себя.

— Всем нагнуться! — заорала я, вжимая голову в плечи. — Головы берегите!

Лобовое стекло машины мерзко хрустнуло и разлетелось сотнями колючих осколков.

Вторая очередь была не такой меткой и прошлась по крыше автомобиля. Третьей уже не последовало — я вмяла стрелявшего парня далматовским «Фордом» в капот лимузина, заехав ему бампером поперек живота.

Обычно в таких случаях человек складывается от боли пополам, но мой случай был особенным, и складываться парню было как бы и некуда. Поэтому он сначала дико заорал и, подняв руку с автоматом кверху, выпустил в бледный рогатый полумесяц все содержимое магазина, а потом захлебнулся собственной кровью.

Второй решил, что не стоит искушать судьбу, и, присев по осевой линии пустого шоссе, стал тщательно прицеливаться, беря меня на мушку.

Я решила не проверять на собственной шкуре, насколько метко этот тип стреляет, и все же пустила в ход свой ножичек, который чуть-чуть не достался решившему пошутить с детским пистолетиком Пономареву.

Эта модель была изготовлена специально для толстых манжет внакидку, образующих складку. Туда очень хорошо умещался такой ножичек, извлекался быстро, летел правильно и обычно вонзался куда нужно.

Преимущество еще было и в том, что такой атаки человек просто не ожидал. Считается, что ножи — это как-то старомодно. А по мне, так ничто не устаревает и гораздо эстетичнее, к примеру, убивать человека из арбалета, чем уныло распиливать его бензопилой.

Выстрелить второй нападавший не успел. Левый глаз был прикрыт, так как он целился, а в правый вонзился по рукоять мой ножичек. Боевик покачнулся, как бы говоря мне напоследок «ну и ну», и завалился на бок, выронив из рук уже не нужный ему на том свете автомат.

— Машину не покидать, — скомандовала я бледному и трясущемуся Далматову и вытаращившей глаза Эмме. — У них могут быть сообщники.

Я выбралась из «Форда», подошла к покореженному лимузину и заглянула внутрь.

Босс сидел, скрючившись в три погибели, прижимал руку к голове и тихонько постанывал — его задело по касательной, кровь хлестала ручьем, но рана была пустяковой. Елизавете Пономаревой повезло гораздо меньше — ее дородное тело приняло в себя как минимум шесть пуль, выпущенных из легких израильских «узи».

Теперь оставалось только ждать милицию и «Скорую помощь». И та и другая прибыли на удивление быстро. Приятным сюрпризом для меня оказалось отсутствие немедленного внимания к моей персоне со стороны правоохранительных органов. Я ограничилась коротким рассказом о случившемся, а о подробностях вежливый майор обещал расспросить шофера «Кадиллака» — тот, на счастье, отделался ушибом.

Оказалось, что, пока я воевала, Эмма все-таки вызвонила Гольдштейна и комментировала по телефону все происходящее, когда сама обрела дар речи.

Тот мигом протрезвел, из машины вызвал «Скорую» и, к счастью, быстро утряс все формальности с милицией. Генерал брался гарантировать в своем училище, на территории которого был расположен лазарет, уход по высшему разряду и полную безопасность.

Изуродованное тело Елизаветы Пономаревой санитары аккуратно прикрыли белой простыней и стали дожидаться второй машины.

А нас с Симбирцевым — босс вцепился мне в плечо мертвой хваткой и знаками показывал, что поедет куда бы то ни было только вместе со мной — поместили в фургон с красной полосой и повезли в военный госпиталь.

Визжа сиреной, машина «Скорой» неслась по направлению к городу.

Я сидела рядом с носилками, на которых лежал шеф, и придерживала его за плечо, чтобы не трясло на поворотах. Леонид Борисович сейчас был очень плох, соображал с трудом и напоминал умственно неполноценного ребенка. Мне было горько на это смотреть.

Хотя босс был сам виноват в том, что произошло, я не могла избавиться от чувства досады. Будь я чуть понастойчивее, все могло бы сложиться по-другому. Теперь надо исправлять ошибку.

Симбирцев тупо уставился перед собой, пытаясь шевелить трясущимися губами. Он глухо мычал, выставив перед собой четыре пальца, и по очереди то тыкал указательным левой руки в каждый из них, то загибал их и снова разгибал. Шеф явно находился в шоке.

Человек, с которым я провела вчерашнюю ночь, пять минут назад смотрел в глаза смерти.

Я знала, что это значит…

* * *

С уходом Анисимова кончились мои золотые денечки. Во-первых, нас все чаще стали посылать на практические задания. И, в отличие от предыдущих, эти новые упражнения отнюдь не носили сугубо индивидуальный характер. Нас просто использовали как бесплатную рабочую силу, что-то вроде студентов на картошке в советские времена.

Да и задания стали совсем другие, более бесчеловечные, что ли…

Я понимаю, что в предстоящей работе нам пришлось бы испытать многое. Но, может быть, по наивности полагала, что существуют какие-то этические границы, которые переходить не стоит.

С недавнего времени в нашей группе стало открыто поощряться стукачество и взаимная слежка. Считалось нормальным, если одна из студенток информировала администрацию о политических взглядах своих сокурсниц, об их отношении к «событиям октября 1993 года», как скупо формулировалась наверху эта российская трагедия.

Также начальство весьма интересовалось отношением сокурсниц к себе самим.

И мне не раз приходилось выслушивать от преподавателей нотации, из которых я понимала, что то или иное неосторожно вырвавшееся у меня высказывание по адресу какого-нибудь уж очень придирчивого педагога дошло до начальства от студентки, которая в тот момент переодевалась рядом со мной в раздевалке.