Убивая Еву: умри ради меня - Люк Дженнингс

– Как это восприняли их родители?

– Мать такая, типа: «Девочки, почему вы говорите о Ларе «они»? Разве ее раскололи на две части?» А отец закатил глаза и высказался о «политкорректной тусовке». В общем, типа того. А потом нас вдруг отправили в Москву, чтобы… – Их рука летит ко рту. – Блин, ты не поверишь. Мы собирались сказать «чтобы убить одну женщину», но тут вспомнили, что «женщина» – это ты.

– Мир тесен. И у тебя вышел промах.

– Ты наклонилась.

– Какая я мошенница!

– С тобой весело. Оксана всегда говорила, что у нас нет чувства юмора.

– У тебя наверняка есть другие чудесные качества. – Наблюдая, как они уминают гребешки, я вспоминаю слова Оксаны о Лариных челюстях.

– Да, и немало. Но ведь мы теперь квиты? Мы покушались на твою…

– Дважды.

– Ладно, дважды. А ты увела у нас девушку.

– Она никогда не была твоей, Лара, она всегда была моей.

– Это не так.

– Это так. Расскажи мне еще об этих гендерных делах.

– Да, расскажи, – присоединяется Антон, который услышал мою реплику. – О чем там вообще речь? В смысле, ты выполняешь мужскую работу, и никто не делает из этого истории, в чем тогда проблема?

– Почему убивать людей из винтовки с оптическим прицелом – это мужская работа? – спрашивают Лара, протыкая вилкой очередной гребешок. – Этому может научиться любой. Уже достало, что все нас называют женщиной-снайпером. Мы просто снайпер. Торпедо. Мы не хотим всю эту фигню, которая ассоциируется с женским гендером.

– А привилегии?

– Какие привилегии? Это когда мужики глазеют на твои сиськи и разговаривают с тобой, как с дурой?

– Никто не разговаривает с тобой, как с дурой, – вмешивается Ричард, который наблюдал за этой пикировкой. – Люди считают тебя умной, поскольку ты – в двойном выигрыше. Тебя уважают как элитного киллера и восхищаются тобой как весьма эффектной женщиной. – Он с отталкивающей галантностью поднимает бокал.

Лара глядят на него с сомнением.

– Можешь говорить, что хочешь, но наши местоимения останутся нашими местоимениями. Не будете ими пользоваться, мы тогда тоже не будем ни в кого стрелять. Имя мы тоже собираемся изменить.

– Ну хоть в вегетарианцы ты не подашься? – спрашивает Антон.

– Не смеши нас.

Официант приносит второе блюдо. Мой русский лексикон не слишком богат на крупных млекопитающих, но на блюде – что-то вроде лося или оленя. Кто-то, у кого имелись рога и кто стал теперь темными окровавленными котлетами в соусе из красных ягод. Нам поставили бокалы побольше и заменили вино на грузинское – оно пьется так легко, что я почти сразу прошу новую порцию. Сидящая через стол Оксана, воодушевленная утренней бойней, – в блестящей форме. Она отвечает сдержанным кокетством на покровительственную манеру Ричарда, намеренно игнорирует Антона, похотливо пялится на Лару и бросает на меня нежные, обволакивающие взгляды. Это – бенефис, шанс продемонстрировать весь репертуар освоенного ею человеческого поведения.

В детстве у родителей жила кошка, прекрасное кровожадное существо, которое звали Силли, хотя имя Насилли подошло бы ей больше, и эта кошка ежедневно таскала им сувениры в виде окровавленных, умирающих мышей-полевок и птичек. Мне невыносимо было смотреть на эти душераздирающие дары, и я умоляла родителей или повесить на Силли колокольчик, или лучше ее кормить, но они не делали ни того, ни другого. «Это кошачья природа, – говорили они. – Это инстинкты. Охота – ее потребность». Смерть Силли была столь же жестокой, как и вся ее жизнь – она погибла ночью под колесами несущейся машины. Оглядываясь на годы, которые она провела с нами, я думаю, что родители не просто мирились с ее дикарскими повадками, но и втайне им радовались. Ведь поведение Силли было, в некотором смысле, аутентичным, оно давало возможность почувствовать себя круче городских, которые воротят взгляд от темных реалий природы. Сегодня я лучше понимаю родителей. Оксана, с кровью на зубах и когтях, – это моя Силли. Ее природа – это природа мира, если смотреть на него, не зажмуриваясь и не отворачиваясь. Охота – ее потребность.

Ричард стучит ножом по бокалу, и я открываю глаза. Я полностью вымотана и выжата, и открыть глаза – единственное, что я еще в состоянии сделать, дабы не дать себе сползти под стол.

– Давайте мы все на минуту встанем и подойдем к окну, – предлагает Ричард.

Лара помогают мне подняться со стула. Похоже, они думают, что мы теперь подруги.

Ричард ослабляет на шее галстук и начинает говорить. Широким взмахом руки он обводит сверкающую московскую панораму. После дряхлого величия Петербурга Москва выглядит монолитной крепостью. Она весьма впечатляет, но красотой это не назовешь – слишком бесчеловечны ее масштабы. Лара поддерживают меня за локоть.

– Все, что вы видите перед собой, либо при смерти, либо уже мертво, – говорит Ричард. – Все перестало работать. Нет ни больших политических идей, ни великих лидеров, ничего, что могло бы вселить в людей надежду. Я говорю не только о России, хотя Россия – прекрасная иллюстрация к моим словам. Все, что люди считали ценным, что раньше давало повод для гордости, – все это осталось в прошлом. Коммунизм был дефектной системой, но в нем некогда существовал идеал. Предмет устремлений. Люди видели себя частью чего-то большего, пусть и несовершенного. А сегодня нет ничего. Ничего, кроме систематического разграбления национальных богатств ненасытной, самозваной элитой.

Его слова лоснятся от частого употребления. Чувствуется, что он уже произносил их – причем многократно. Оксана слушает, слегка нахмурившись, на лице Антона – никаких эмоций, а Лара, отпустив мою руку, теперь изучают свои ногти.

Почувствовав мой взгляд, Лара наклоняются ко мне.

– Как тебе имя Чарли? – шепотом спрашивают они. – Нам ужасно нравится. Оно было кодовым именем Оксаны на одесской операции. Мы ужас как ревновали.

– Хорошее имя. Тебе идет.

– Итак, что же предлагают «Двенадцать»? – продолжает Ричард, поворачиваясь от окна к нам. – Какова цель наших планов и стратегий? Новый мир – ни больше ни меньше. Мы положим конец страданиям этих коррумпированных стариков и все перестроим.

– Он, похоже, любит толкать речи, да? – шепчут Лара.

– Ну-у…

– Ты правда считаешь, что имя Чарли нам идет?

– Угу.

– Старое умирает, рождается новое. Так устроена история. Золотому веку – эре процветания, благородства и мудрости – настал конец, начались тысячелетия упадка, а сам золотой век сегодня – всего лишь часть народной памяти, набор недопонятых легенд, смутное стремление обрести утраченное. Вот что мы сейчас имеем. На ощупь пробираемся в темноте.

– А не Алекс?

– Нет. Чарли – идеально.

– Ты права. Алексов – как собак нерезаных.