Искус - Дарья Промч

его, но оказалось, что люди поминают справедливость бесконечное множество раз за день, так часто, что рой голосов почти свёл его с ума. И бог вышел из моря, чтобы запретить нам обращаться к нему по имени. И это тоже было так давно, что линия берега трижды с тех пор изменилась полностью. И столько песка намело ветром, столько людей родилось и умерло, столько воды утекло, что люди забыли его имя. Люди забыли, как он выглядит, но это не означает, что он перестал жить бок о бок с нами, перестал нас стеречь. Может, старуха с горы и помнит ещё что-то, но она молчит. До нас ей нет никакого дела, это мы без неё не можем обойтись, она без нас – легко.

Наш справедливый бог приносит нам рыбу, если мы её заслужили, он отгоняет чужаков, излечивает хвори, он одинаково строг как с самыми трудолюбивыми, так и с пропащими. Это справедливость. Его нельзя задобрить, нельзя обмануть. Он, словно отец, не даёт своему народу разбрестись в мире, где каждый неосторожный шаг грозит погибелью. И этот самый бог позволил мне сесть на поезд, уехать из дома и очутиться там, где меня никто не ждёт. Я думала, это позволение. А это было проверкой, которую я так легко завалила. Что, бог? Что ты теперь со мной сотворишь?

Время словно сварено из крахмала, время налипает на руки, никуда не попадает. Просто катается по рукам. Время – смотри-не-отравись. Ничего личного.

Куда всё это меня привело? Музыка, ставшая дудкой крысолова – хитроглазого парня из детской книжки. Ты, не приехавшая за мной ни час, ни полчаса назад. Жду? Нет.

Мне хочется кричать на весь вокзал, перекрывая металлическую женщину, объявляющую отправление поезда, людей с их гнусавыми резкими голосами. Голосами, которые наш бог отказался когда-то слушать. Хочется звать тебя, но у меня нет даже имени, которым можно тебя кричать.

Наваливается беспомощность, за ней приходит спокойствие. Следом – безразличие. Они легко делят меня. Беспомощность со спокойствием занимают голову. Места хватит на всех. Добро пожаловать. Безразличие опускается ниже и теряется в крови. Ощущение, что по венам плывут юркие мальки. Щекотно. Решаю сосчитать до ста и пойти за билетом домой. Благо, деньги на него припасены. Когда дохожу до девяноста девяти, принимаю ответственное решение считать до двухсот. Не жду. Просто дышу этим воздухом. Он суше нашего, от этого слипается горло. Но пить не хочу. Господи, но почему? Я предавала их всех, уезжая, так? Но я не знала этого. Да, понимаю, это не освобождает от ответственности. Но прости ты меня. Простите вы все.

Досчитав до шестисот сорока трёх, осознаю, что это слабость.

Тебя нет. Где ты?

Стоя в очереди за билетом, я ничего не понимаю. В голове шум. Как можно жить в городе, где столько звуков? Что с тобой? Я буду молиться, чтобы ты была жива, чтобы ты дышала. Чтобы Бог (вряд ли, но вдруг услышит) берёг тебя.

Вздрагиваю. Оборачиваюсь. Вижу тебя. Никакого блюза. Глаза щиплет. Ничего не помню. Выглядишь, как безумная, что-то говоришь. Ничего не слышу. Очень громко, ничего не слышу. Не помню, как оказываемся в машине. У тебя огромная угрожающая машина. Зачем тебе такая большая? Блестит. И ещё в ней пахнет табаком и пряностями. Пахнет детством, не моим, но всё-таки чьим-то – это по ощущениям. Я замираю. Боюсь, что показалось. Боюсь на тебя смотреть. Странная. Мну платье, сложив руки на коленях. Твои руки другие, не такие, как у меня. Всё: пальцы, кисти, локти. Ты куришь и похожа на инопланетянина. Даже куришь не так, как все. Вообще, если задуматься, я толком никогда и не видела женщин, которые курят. У нас в городе таких я не припомню. Это как самый примитивный набор наклеек из жвачки: фантики повторяются, начиная с двадцатого. Ничего нового, ничего свежего – такой он, наш берег с его обитателями.

Тут плотину моего деланного спокойствия наконец прорывает. Слежу за тем, как капли падают на платье, разбиваются, расплываются. Одна, вторая, третья. Как зрачки в темноте. Поначалу узкие, потом шире. Дышу тихо-тихо. Не хочу, чтобы ты видела. Боюсь тебе что-то говорить. Спасибо вам всем, что простили меня. Спасибо, боги. Я готова потом расплатиться: раскаяться, упоённо молиться, ждать его с уловом, чистить рыбу, пахнуть испаряющейся морской водой. И ни о чём не просить больше. За это диковинное сейчас, за градус безумия, не вписывающийся в мои шкалы. Впервые одна в глотке огромного города, в жутко ревущей машине с женщиной, имени которой не знаю даже. Умница, крошка Паскаль. Ты отлично усвоила правила своей жизни. Не усвой ты их, как бы сейчас так ловко их нарушала?

Мы петляем среди бесконечных улиц, за окном странно одетые люди смеются и болтают, а ты молчишь, как и я. Равномерно разлитая на двоих неловкость плещется вокруг, как в аквариуме. Смущение, замешательство, неудобство. Неловкость. Двое в тесном жерле железной коробки, сведённые не судьбой, а случаем, каких немало. И зачем я тебе в этой твоей рычащей вселенной, на переднем зеркале которой монотонно раскачиваются чётки с неведомыми символами? С этой трещиной на лобовом, идущей с самого верха и неожиданно обрывающейся посредине, с её непредвиденными изгибами. Так слово, брошенное вскользь, сколько-то пролетает в воздухе перед тем, как исчезнуть. Веточка засохшей лаванды, вставленная в щель обшивки, около бардачка. Лохматый медвежонок с полосатым шарфом на ключах. Твой мир, твои вещи, отобранные из множества вещей, выбранные для них места. В одной машине, кажется, больше вещей, чем мне удалось завести за всю жизнь.

Задумываюсь, почему же у меня нет даже имени для тебя. Решаю, что это определённый символ, хочу оставить, как есть. Разве не те чувства, что не обрели определений, люди считают самыми сильными? Не те тайны, что никогда не облекут в слова, – самыми страшными? Не тех детей, что так и не получат имени, – самыми долгожданными? Пусть и с тобой так будет. Моё условное право на усиление, на отказ в именовании.

По радио кто-то говорит, потом начинается тоскливая музыка. Сильный, глубокий женский голос растекается по салону, вымещая не только неловкость, но сам воздух. Так похожий на твой, но ты резко переключаешь на другую волну, чертыхаешься. Почему? Так красиво. Я всегда хотела петь, и петь так. Сила ветра в голосе, мой обретённый блюз в мелодии. Наверное, ты не любишь тоскливую музыку. На твоей рубашке не то грибы, не то обезьяны, не то кто-то ещё. И все эти существа словно посмеиваются