Искус - Дарья Промч

что то, что я испытываю с тех пор, как мы встретились, вовсе не лёгкость.

Девушка в самолёте

Я не сразу узнала её, хотя плакат, на котором крупно её лицо, висел у меня над кроватью добрых два-три года в юности. О ней много всего поговаривали. В основном плохое. Писали о её беспорядочных безразборных связях, её неоправданной жестокости в отношении других людей. Когда она вдруг пропадала на месяц-другой, судачили, что она пытается справиться с наркозависимостью или депрессией, пресса порой вбрасывала размытые фотографии с кем-то, похожим на неё. То на месте аварии, то у неврологической клиники. Когда она появлялась вновь, исхудавшая и постаревшая, все надеялись, что с наркотиками покончено. Но потом она опять исчезала. Никто толком ничего о ней не знал, хотя её голос доносился из всех кафе и открытых окон.

Много злости, странная нежность, необъяснимый драйв, напор и дерзость – и всё это вперемешку с ранимостью и замкнутостью. Полная независимость, отказ от правил шоу-бизнеса и неизменный успех. Музыка жила в ней своей самостоятельной жизнью, там же где-то жили тексты, среднее между поэзией и шифром. Плюс необычайный магнетизм. Отсюда толпы безумствующих поклонников и постоянные стычки с ними.

В порыве всеобщей истерии я сходила как-то на её концерт, и в зале, покачиваясь в море из других людей, я чувствовала себя остро, необъяснимо счастливой, когда она улыбалась. А спустя каких-то пять минут плакала, когда она падала на пол, задевая микрофонную стойку, и тихо-тихо допевала «мне страшно с тобой». Кто-то сверху наделил её безграничной властью над людьми, одних это пугало, других – завораживало.

Но сейчас я не сразу узнала её. Она сидела, закрыв глаза, на лице и шее выступили мелкие, как бисер, капли пота, на рубашке проступили солёные разводы. Рядом сидела какая-то чудачка в старомодном цветастом платье, иногда они переговаривались. Странная связь. Неважно.

Не рискнула подойти за автографом, но не отказала себе в удовольствии поглазеть. Она пишет что-то в блокноте – вот бы узнать что. По мере того как пишет, меняется. Никакого больше мокрого лба, её щёки снова становятся чуть смуглее цвета слоновой кости, губы краснеют. Когда она пишет, вся в себе, ничего не замечает. Отказывается от вина. Может, газеты всё врут и нет никаких запоев и драк с папарацци? Ведь будь всё правдой – ей в аду гореть.

Часть II

День первый

Певица

Тяжело. Было поначалу, потом полегчало. Она спала на моём плече всё это время. Ничего не боится или просто настолько устала, как это бывает с детьми. Разницы-то? От неё пахло дикими пляжами, дикой природой. Люди смотрели на нас, узнавали меня. Кто-то фотографировал. Я писала и ждала, когда, наконец, всё это завершится. Мне казалось, что в самолёте она должна быть напуганной и возбуждённой, я вообще её не знаю. Она так не похожа на всех остальных, у неё сухая кожа, пропахшая солнцем, у неё платье из той материи, из которой давным-давно шили занавески. У неё свободные лёгкие волосы, не знающие ни фена, ни гелей.

Я оставляю её чуть поодаль, сама договариваюсь с таксистом. Она, сонная, вертит головой по сторонам. Паскаль, ты невыносимо мила. Подзываю тебя, пробую твоё имя на язык, на слух. Славное чокнутое имя. Кто тебя так назвал? Садимся в машину. Таксист, такой угрюмый поначалу, улыбается, глядя на тебя в зеркало заднего вида.

Мы едем, накрапывает дождь. Здесь, в Амстердаме, самые странные дожди на земле. Зонты в этих местах не работают: дождь косой настолько, что частенько кажется, что он идёт параллельно земле.

Слушай, а ты ведь даже не знаешь моего имени. Что? Ты сумасшедшая. Почему не хочешь? А-а-а… похоже, я в тебе не ошиблась.

Нет, я не болею. Да и летать не боюсь. Весь Амстердам пронизан кровеносными сосудами – каналами. Амстел – аорта. Смотри. Это же правда похоже на человека, лежащего на земле. Качаешь головой.

Пряничные домики, запах рыбы. Мне кажется, этот город должен быть близок тебе, роднее других. Здесь так же любят рыбу, она была едой и богом долгое время. Никто в этом городе не живёт в ожидании, эта эпидемия не поразила их, а может, просто иммунитет выработан с годами. Когда подъезжаем к одному из этих домов, я расплачиваюсь с таксистом, а ты не веришь своим глазам. Выскакиваешь из машины, предварительно забыв в ней сумку, восторженно зажмуриваешься и крутишься вокруг своей оси, как ребёнок при виде долгожданного подарка. Вот так можно уничтожить все звёзды, одной ладонью закрыв глаза, хотя каждая из них больше тебя и меня. Верь мне, я знаю кое-какой толк в звёздах.

Воздух в квартире сбитый, как сливки. Не успеваю подумать, как ты уже бежишь к окну и распахиваешь его, делаешь шаг к другому, но вдруг осекаешься, будто испугавшись своей проснувшейся смелости. Ты похожа на собаку, с которой особенно жестоко никогда вроде не обращались, но и не любили толком, – всё время боишься разозлить хозяина. Прекращай.

«Открой», – говорю. Дождь иссяк, и пылинки заиграли на солнце. В Амстердаме для меня достаточно тихо – как ни странно, здесь я отдыхаю от музыки, от голосов. Обычно я снимаю номер в «Пулитцере» – домашний уют в номерах и сногсшибательный вид на канал, – но гостиница смущала бы нас обеих, как мне показалось. В особенности – тебя. Посему сейчас так: это убежище, найденное моими давними приятелями из местных, и спрятанная за холодильником волшебная посылка для меня, мёртвая вода, принимаемая мною за живую, средство улыбаться тебе чаще и любить себя больше.

На кухне пахнет домашним печеньем, холодильник пуст, за исключением пакета молока. Открываю, наливаю тебе. Ты пьёшь жадно, но нервно. Руки у тебя подрагивают, я слышу едва существующий звук, рождённый твоими зубами, ритмично касающимися керамики. Успокойся. Думаешь, нам не о чем говорить? Мне тоже иногда так кажется, но это просто признак хорошего будущего. Такая примета. Я её только что придумала. Ты смеёшься. Ну вот, я и стала на шаг ближе к тебе.

Хочешь в душ? Вот и отлично, а я пока куплю еды. Спускаюсь по лестнице выверенными прыжками. Дождя будто и не было, солнце мягкое, как обычно здесь, как кожа до семи лет. Не знаю, что любят такие девочки, как ты, потому сметаю в магазине всё, что попадается под руку. На кассе осознаю, что набор несовместимый: сок, вино, сельдь, яблоки, апельсины, печенье, кукурузные хлопья, кофе, шоколад, молоко. С кассиром