Серена - Рон Рэш

ящик с пернатым подопечным с платформы и затем, соблюдая церемонную торжественность, несут в конюшню. Данбар заявил, что хищной птице наверняка отведут роль нарочного – на манер голубиной почты. Макинтайр процитировал очередной стих из Откровения, а Стюарт предположил, что Пембертоны собираются откормить птицу и съесть. Росс посчитал, что орла могли привезти сюда специально, чтобы тот выклевывал глаза всем лесорубам, которые не выкажут должного усердия в работе. Снайпс же, как ни странно, предпочел умолчать о своих догадках насчет предназначения птицы, хоть и пустился в пространные рассуждения о том, смогут ли люди летать, если руки у них вдруг обрастут перьями.

Серена велела юношам поставить ящик с орлом в дальнем стойле лагерной конюшни, где Кэмпбелл соорудил блоковый присад из дерева, стали и сизалевой пеньки. Затем Серена отпустила обоих носильщиков, и те покинули конюшню плечом к плечу, дружно шагая в ногу. Тем же манером они вернулись к ожидавшему их поезду, забрались на опустевшую платформу и там сели, скрестив ноги с присущей статуям Будды безмятежностью на лицах. Вокруг платформы собралось немало рабочих, которые забросали мальчиков вопросами об орле и о цели его появления в лагере, но не тут-то было: провожатые хранили молчание. И лишь когда колеса поезда пришли в движение, позволили себе адресовать простым смертным снисходительные улыбки: в отличие от них самих, этих деревенщин никто и никогда не удостоит чести быть хранителями чего-то столь же драгоценного и редкостного.

Серена с Пембертоном оставались в конюшне, следя за орлом из-за дверцы стойла. Голова птицы была накрыта кожаным клобучком; огромные желтые когти цепко обхватывали присад, укрепленный внутри ящика, восьмифутовые крылья были плотно прижаты к телу. Полная неподвижность. Однако Пембертон ощущал силу орла, как ощутил бы силу сжатой пружины из кованого железа, – особенно в глубоко вонзившихся в пеньковую оплетку лапах.

– До чего мощные когти, – отметил он. – Посмотри на тот, что напротив остальных.

– Это коготь заднего пальца, – объяснила Серена. – Он достаточно тверд и силен, чтобы пробить человеку голову или, что случается куда чаще, сломать руку.

Не отрывая взгляда от орла, Серена протянула ладонь, чтобы сжать мужнин локоть; даже в царившей здесь полутьме Пембертону было очевидно напряжение в ее взгляде. Словно стремясь помочь глазам впитать как можно больше, тонкие брови Серены поднялись и изогнулись.

– Вот оно. То, чего мы хотим, – медленно произнесла она глубоким из-за эмоций голосом; кажется, чувства наконец вырвались из-под ее прежде неусыпного контроля. – Мы желаем того же: отринуть прошлое и будущее, обрести достаточно чистоты, чтобы жить только настоящим.

Плечи у Серены содрогнулись, будто сбрасывая ставшую ненужной накидку, и на лицо вернулось выражение уверенного спокойствия; напряжение не покинуло глаз, но распространилось шире, став менее заметным. Пембертоны молчали – до тех пор, пока арабский мерин не шевельнулся в одном из передних стойл и не ударил копытом в подстилку.

– Напомни мне распорядиться, чтобы Вон перевел коня в стойло поближе, – попросила Серена. – Птице нужно привыкнуть к соседству.

– Когда приручают орлов, сперва птицу морят голодом, – припомнил Пембертон. – А что потом?

– Она настолько ослабеет, что согласится принять пищу с моей перчатки. Но не это главное: важно, что орел склонит голову, обнажив шею.

– Почему? – не понял Пембертон. – Это будет означать, что птица согласна подчиниться?

– Нет, просто шея – самое уязвимое ее место. Это будет означать, что она доверяет мне свою жизнь.

– И сколько времени это может отнять?

– Два… Или, может быть, три дня.

– Когда приступишь? – спросил супруг.

– Уже этим вечером.

Серена проспала весь остаток дня, а за ужином ела, пока не набила живот до отказа. После этого она отправила Вона в лагерную лавку, и тот вернулся с ночным горшком и небольшим ведерком, полным воды. Когда Пембертон спросил о еде и одеялах, Серена призналась, что не намерена ни есть, ни спать, пока орел не сделает того же.

Почти двое суток Серена не покидала стойло. Лишь на второй день, незадолго до наступления полудня, она переступила порог конторы. Темные полумесяцы залегли у нее под глазами, в спутанных волосах застряла солома.

– Иди посмотри, – позвала она мужа, и оба направились в конюшню. Успевшие отвыкнуть от прямых солнечных лучей серые глаза Серены щурились под набухшими веками. Накануне был сильный снегопад, Серена поскользнулась и наверняка упала бы, не успей муж подхватить ее под руку.

– Пойдем сразу в дом, – предложил Пембертон. – Ты совсем обессилела.

– Нет, – ответила Серена. – Я должна показать тебе орла.

Далеко на западе сгущались серые тучи, но в вышине блистало солнце, и снег был до того ослепительно ярок, что за порогом конюшни супругов встретила, казалось, кромешная темнота. Пембертон по-прежнему держал жену за локоть, но в путешествии по земляному полу к дальнему стойлу их вели скорее ее глаза, чем его. Когда Серена открыла дверцу, неподвижный орлиный силуэт далеко не сразу проступил на темном фоне грубых стен. Птица, казалось, даже не дышала, пока не услыхала голос хозяйки. Лишь тогда ее скрытая клобучком голова повернулась в нужную сторону. Войдя в стойло, Серена сняла клобучок, выложила на перчатку кусок красного мяса и вытянула руку. Орел шагнул вперед и устроился на затянутом в козью кожу предплечье Серены, одновременно склоняя голову, чтобы оторвать от зажатого в когтях мяса кусок и проглотить его. Пока птица насыщалась, указательный палец Серены нежно поглаживал перья на шее хищника.

– Какая красота, – пробормотала она, завороженно разглядывая орла. – Стоит ли удивляться, что земля не в состоянии удержать ее: для этого нужно еще и целое небо…

Удивленно-мечтательный тон голоса Серены встревожил мужа не меньше, чем ее изможденность. Пембертон повторил, что им следует уйти в дом, но жена, казалось, не слышала. Скормив птице последний кусок мяса, Серена вернула ее на присад. Дрожащими руками накрыла голову орла клобучком и, развернувшись, вперила в Пембертона серые глаза, блестевшие подобно стеклянным шарикам для детских игр.

– Я еще не рассказывала тебе, что ездила домой уже после пожара, – произнесла она. – Спустя всего три дня после того, как меня выписали из больницы. Отцовский управляющий, у которого я поселилась… Я сама велела ему сжечь дом со всем содержимым. Он возражал, и даже после того, как усадьба сгорела, мне хотелось убедиться, увидеть пепелище своими глазами. Управляющий догадывался, что я пойду проверять, и поэтому спрятал мои сапоги и одежду, чтобы я не вышла на улицу. Но я дождалась, когда он уедет по делам, взяла одну из лошадей и отправилась туда в одном домашнем халате под мужским пальто. Дом и вправду сгорел. Его сожгли дотла, камня на камне не