Железо, ржавое железо - Энтони Берджесс

– Я не против искусства. Мы оба убеждены, что рожать детей в этом безумном мире – преступление. Я не хочу превращать ее в домохозяйку. Я с уважением отношусь к ее занятиям, даже если они состоят из стука и грохота. Да и вообще о чем речь, если мы уже обручены.

– Я не видел кольца.

– Она хранит его в сумочке. Очень милое, с тремя бриллиантиками. Платиновое. Куплено у «Ремингтона», пятьдесят фунтов. Быть может, ты не позволишь ей носить его? Не думаю, чтоб она нуждалась в твоем или чьем бы то ни было разрешении. К тому же ты моложе нее. Всего лишь младший брат. Просто Ципа – скромная девушка, и она не хочет, чтобы ты болтал всякие глупости. Пусть ее отец решает, может она выйти замуж до совершеннолетия или нет. Сегодня же отправлю письмо.

Мне вдруг нестерпимо захотелось напиться. Я помолчал, потом спросил:

– И как же она будет именоваться? Ципора Джонс – звучит несуразно.

– Не хуже, чем Людмила Петровна Джонс. Ципора Морроу Джонс – звучит как девиз объединившихся наций. А тебе никогда не приходило в голову, что имя Ципа больше подходит какой-нибудь стриптизерке из ночного клуба? Ладно, хватит с меня раввинских поучений и пророческих громов и молний. Дщерь Израилева, лилия полей выходит замуж за русского валлийца. Пора петь эту, как ее, эпита…

– Нет, с эпиталамой повременим. Начнем с проталамы. И кстати, коль мы заговорили о будущем, чем ты собираешься заняться? Куда пойдешь работать?

– Что-нибудь с испанским… Преподавать, может быть… Да ты не бойся, бедствовать мы не будем. Отец заработал кучу денег на своем ресторане. Мы не пропадем.

– Ты сдал экзамены за второй курс?

– Представь, да, и даже лучше всех. А как же иначе? Я ведь за этот язык кровь проливал. Воевал с фашистами, которые его унизили. Кстати, Трикс лучше всех сдала выпускной экзамен.

– Я знаю, другого я от нее и не ожидал. Где она сейчас?

– В Лондоне, квартиру ищет. Она теперь в Министерстве иностранных дел, помощница Намьера. Очень вовремя, война ведь со дня на день начаться может.

Война началась три недели спустя. Мы вернулись с каникул и пришли в университет, не вполне понимая, нужно ли теперь учиться. Лопе де Вега и Кант в военное положение не вписывались. Мы с Реджем одними из первых попросились на фронт, хотя могли воспользоваться отсрочкой до окончания университета. В награду за патриотический порыв нам досрочно, минуя защиту, выдали дипломы бакалавров с правом продолжить учебу и получить степень магистра сразу по окончании военной службы. Очень великодушно. Мы не стали дожидаться повесток и сами явились на призывной пункт. Редж поехал в Южный Уэльс, чтоб записаться в полк, где когда-то служил его отец, я на призывной пункт в Манчестере. Перед отправкой в тренировочный лагерь Редж и Ципа зарегистрировали свой брак в мэрии. Его родителей на церемонии не было, наши пришли. Отец ворчал, что Ципины инструменты обходятся очень дорого и что, если по совести, теперь муж обязан за них платить. В результате они с Реджем договорились поделить расходы.

– Но, папаша, поимейте же совесть, – шутил Редж, – я всего лишь рядовой солдат, а вы преуспевающий инженер.

Свадебный банкет, заказанный в ресторане «Трокадеро» на Пиккадилли, состоял из закусок, куриного супа, палтуса, бефстроганова, жареной дичи, персикового торта и нескольких бутылок «Медока». По традиции Редж и Ципа провели три дня в Скарборо, но медовый месяц был по-военному коротким.

– Почему твои родители не приехали? – спросил я Реджа по окончании церемонии.

– Ты же знаешь, они держат ресторан в Абергавенни и по закону не имеют права закрывать его даже на день под угрозой изъятия лицензии. Единственный день, когда нельзя торговать спиртным, – воскресенье, но валлийцы как раз по воскресеньям привыкли пьянствовать, так что теперь им приходится заходить с черного хода.

– Неужели так трудно подыскать себе замену на один день?

– Отец не доверяет валлийцам, боится, что в его отсутствие они напьются и затеют драку – и плакала тогда его лицензия.

Всем было ясно, что это лишь отговорка. Просто Людмила Джонс, как и большинство православных русских, терпеть не могла евреев. Отец же по-прежнему гневался на Реджа, своего любимца, который отплатил ему неблагодарностью: пытался стащить фамильное золото, а потом сбежал в Испанию. При желании он мог запретить Реджу жениться – его совершеннолетие наступало только в январе следующего, 1940 года, – но в конце концов согласился. Однако свадебного подарка не прислал, демонстрируя тем самым, что сына не простил.

– Не выйдет ничего хорошего из этой женитьбы, – сказал Дэвид Джонс, и время показало, что отчасти он был прав.

К концу 1939 года Редж был произведен в капралы второго батальона Гвентского королевского полка. Почему он записался в отцовский полк? Наверное, из чувства фамильного долга. Своего рода семейный патриотизм («О милый край моих отцов» и так далее). И почему выбрал именно пехоту? Одну войну он уже проиграл. Фашизм победил в Испании и теперь угрожал всей Европе. Германия и Советская Россия предусмотрительно вступили в сговор. Редж понимал, что обеими сторонами управляют тираны, под разными личинами, но по сути одинаковые. Он пошел в пехоту потому, что хотел драться буквально, винтовкой и штыком. Жизнь скоротечна – торопись жить, как выражаются современные мастера слова. Редж тоже так думал: он был романтик.

Я романтиком не был, драться не желал, по и отсиживаться где-нибудь писарем не хотелось. Моя служба заключалась в том, чтобы готовить других к встрече с врагом. Меня произвели в сержанты-инструкторы, три лычки и скрещенные мечи на погонах – штатские остряки называли их портняжными ножницами. Я занимался в госпиталях лечебной гимнастикой с ранеными, заставлял их гонять в футбол, а позднее был назначен инструктором в пехотный тренировочный лагерь. Прошел курсы самообороны без оружия, курс рукопашного боя с применением холодного оружия, колючей проволоки и прочих варварских средств убийства. От метафизики и философии нравственности не осталось и следа. Так были брошены первые зерна на ниву моей будущей профессии – специалист по подготовке терактов.

Словно в насмешку над покалеченными и деморализованными солдатами, возвращавшимися из Дюнкерка, лето 1940 года выдалось на редкость солнечным, даже в вечно сыром Манчестере. Тогда же вернулся и Редж. Он нуждался в утешении, в нежных объятьях, но Ципины руки были заняты – она поддерживала боевой дух нации, играя в городском оркестре. Прежде в нем были только мужчины, а теперь новый дирижер сэр Джон Барбиролли, известный оркестрантам под именем Боб О'Рэйли, стал принимать в него и женщин. Одна дама была тромбонисткой, вторая, Ципа, играла на ударных и чувствовала себя при этом прекрасно, хотя медные тарелки в руках миловидной молодой женщины, отбивавшие вагнеровские крещендо, казались публике дикостью. Иногда ей поручали партию второго ударника в Девятой симфонии Бетховена, в третьей части Четвертой симфонии Брамса, но никогда ни в одной из вещей Гайдна и Моцарта. Правда, когда первый ударник Альфред Рептон болел, что случалось все чаще, за барабаны садилась она. Руки у нее стали сильнее и вполне сгодились бы, чтобы уберечь покалеченного солдата от ночных кошмаров, да только дома в супружеской спальне, специально отведенной тетушкой для молодоженов, она оставалась редко: оркестр разъезжал по городам и весям, чтобы сеять прекрасное в рамках государственной патриотической программы.