Время расставания - Тереза Ревэй

— Германия пребывает в состоянии кризиса с конца войны, но я полагала, что, в отличие от нас, Францию кризис почти не затронул.

— Да, сейчас положение у нас в стране не столь печально, но я настроен не слишком оптимистично.

— О, я совсем забыла о своих обязанностях! — внезапно воскликнула Ева. — Садитесь, пожалуйста. Хотите чего-нибудь выпить? Или, быть может, вы желаете, чтобы вам показали вашу комнату?

Андре положил шляпу и перчатки на полочку.

— Не могу отказать себе в удовольствии отведать рейнского вина. Я надеюсь, великолепный винный погреб Карла не пострадал?

— Конечно, и он достанет для вас самое отменное вино. Всякий раз, открывая бутылочку бургундского, он рассказывает о своем французском друге, поэтому у меня сложилось впечатление, что я знаю вас уже много лет.

Андре улыбнулся. Он взял бокал, протянутый ему собеседницей.

— Карл — настоящий друг. Я всегда рад встрече с ним.

Они уселись лицом друг к другу. Оффенбах вскочил на колени хозяйке.

Ева изучала круглое лицо гостя, его крепкие щеки, подбородок, который, на ее вкус, был чересчур срезан. У него были великолепные волосы, теплого карамельного оттенка, отливающие бронзой. За круглой роговой оправой очков прятались светло-коричневые глаза. Умный взгляд. Андре был одет строго, но элегантно: костюм из серой фланели, широкие брюки. Он не выглядел слишком высоким, но двигался с трогательной неуклюжестью, как будто боролся с собственной застенчивостью. В его сильных руках хрустальный бокал казался очень хрупким.

— Итак, вы пробудете у нас несколько дней.

— Я надеюсь, что не побеспокою вас. Я мог бы остановиться в отеле, но Карл так настаивал… Признаюсь, я просто горел желанием познакомиться с вами. Во время моих предыдущих визитов вас всегда не оказывалось в городе.

— Несколько лет тому назад Карл захотел, чтобы я возобновила гастрольные турне. Возможно, он опасался, что я стану скучной домоседкой, настоящей немецкой Hausfrau[15], — пошутила она.

Ева лгала. Карл опасался, что она, замкнувшись в четырех стенах, погрузится в страшную, черную меланхолию. После очередного выкидыша женщина две недели не выходила из дома и почти ничего не ела, она даже отказывалась видеть Петера, которому исполнилось три года и который, плача, звал мать. И вот как-то вечером Карл схватил жену за плечи и с силой встряхнул. Она не имеет права погибнуть! Это было бы предательством, чудовищной несправедливостью! Она нужна им живой. У них есть сын, чудесный ребенок. Преступление отказываться от жизни, если Бог наградил тебя таким талантом. Срывающимся от бешенства голосом он кричал ей прямо в лицо, он весь дрожал от ярости и страха. Когда он отпустил ее, Ева осела на пол — ноги отказались ей служить. Съежившись, она спрятала лицо в ладонях, ее длинные волосы разметались по полу, женщина вдыхала отвратительный, едкий запах своего пота. Карл опустился на колени, обнял ее, попросил прощения. «Если ты не начнешь играть, Ева, ты умрешь… Петер потеряет мать, а я — женщину, которую люблю».

На следующий день она написала своему агенту, с которым не общалась уже долгие годы. Он тотчас ответил. Он уже отчаялся, не надеясь увидеть ее снова… Она была именно тем музыкантом, которого он искал. Может ли госпожа Крюгер приехать в Берлин, чтобы записать пластинку?

— Карл — настоящий друг, это правда, — прошептала Ева. — Знаете ли, он спас мне жизнь.

Андре удивился ее значительному, почти пафосному тону. Это ее обычная манера изъясняться или же то, о чем она говорит, действительно для нее очень важно? Эта женщина поражала Фонтеруа. Ее трудно было назвать красивой, особенно в этом скромном наряде. У нее было обычное лицо, бледно-голубые глаза, светлые волосы, собранные в пучок на затылке. Родинка над верхней губой. Ее внешности недоставало утонченности. Она не была женщиной, на которую оборачиваются на улице. Однако глядя на то, как она играет, Андре почувствовал в Еве удивительную силу, которая заинтриговала его. Сейчас она рассеянно гладила кота. Животное мурлыкало, то выпуская, то втягивая когти.

Фонтеруа понял, что весьма невежливо так открыто изучать свою собеседницу. Смутившись, мужчина отвел глаза.

— Ваша супруга не сопровождает вас в поездке? — внезапно спросила Ева, выходя из своей задумчивости.

— Увы, она была вынуждена остаться в Париже.

— Я очень хотела бы познакомиться с ней. Возможно, как-нибудь Карл и я повидаемся с ней во Франции?

— Разумеется. Вы придете к нам на ужин. Валентина… как бы это сказать? Она будет в восторге, узнав о встрече с вами.

Ева заметила его неловкость.

— У вас есть дети?

— Да, дочь Камилла… Ей восемь лет.

Его лицо прояснилось, как небо после грозы. Это растрогало Еву. Обычно мужчины так не реагируют при упоминании о своих детях, особенно если речь идет о дочери.

Служанка постучала в дверь. Ева попросила девушку сопроводить гостя в его спальню и распорядилась подать ужин в половине восьмого. Если Карл, конечно, соизволит появиться, добавила Ева шутливым тоном.

В течение трех последующих дней Андре в обществе постоянного представителя Дома Фонтеруа в Лейпциге самым внимательным образом осмотрел экспозиции во всех пяти павильонах выставки. Среди тысячи различных образцов пушнины, прибывших почти из двадцати стран мира, Андре обнаружил множество шкур, которых он никогда в жизни не видел. Он тщательно отобрал партии для закупок, уделяя внимание лишь самому качественному товару. Однако партии товара были небольшими: после «черного четверга» на Уолл-стрит объем продаж меховых изделий значительно сократился.

Треть всей пушнины, продаваемой в мире, проходила через Лейпциг. На таких вот больших ярмарках, вскипавших космополитическими толпами, Андре начинал ощущать, что принадлежит к одной огромной семье — семье меховщиков и скорняков, где никто не обращает внимания на национальность и исповедуемую религию, а традиции и секреты передаются от отца к сыну, свивая непрерывную нить веков. Когда-то у достопочтенного еврейского торговца пушниной его дед купил шкурки белого кролика, предназначенные для меховых накидок каноников. А у лощильщика из Лейпцига его отец Огюстен ознакомился со столь тонкой выделкой материала, что решил по его методу изготавливать меховые шарфы, которые клиентки просто рвали из рук.

Рядом с Фонтеруа два старика тихо беседовали о достоинствах меха сурка — серо-рыжего, с серебристой остью. Андре догадался, что они были выходцами из семей, бежавших во время погромов из деревень Польши, Галиции или Литвы. Он подумал, что их предки прежде всего взяли с собой в дорогу свои уникальные знания, свое вечное ремесло, тяжелое, но такое прекрасное, что о нем можно было говорить как об истинном искусстве.

Он также заметил нескольких представителей русского рынка. После революции торговые связи с Советским Союзом сильно осложнились. В этой стране запретили свободное предпринимательство, и теперь экспортом пушнины занималась государственная организация. На следующий год в Ленинграде готовился крупнейший пушной аукцион. «Следует ли туда ехать?» — подумал Андре, уступая дорогу мужчине в тюрбане.