Топографический кретин - Ян Ледер

возраста — и влюбленный по уши Фарук.

— Представляешь, Картошка № 8 оказалась первостатейной шлюхой, — жаловался он мне в таверне на отлете Ковент-Гардена, и соседи, заглянувшие на кружечку перед мюзиклом, начинали делать вид, что не прислушиваются. Тогда Фарук переходил на ломаный русский. — Представляешь, я сказал ей: ты тогда отдавай кольцо, потому что мы теперь по твоему резону не станем поженяться, но она сказала, что я был жад… жид… как?

— Жадный?

— Да, так, жидина. Она сказала, что у нее есть мало денег, а я не стану бэнкрапт. Я сказал, что вопрос не на деньги, а на принсипл. И она сказала: тогда тебе имеется твоя принсипл, а мне дай… дай…

— Как, она еще что-то от тебя требует?

— Нет, она сказала: тебе будет достаться твой принсипл, а мне моя даймонд…

— А, бриллиант.

— Ты так думаешь? — Фарук вдруг обиделся, и я не сразу понял, почему. А потом дошло: по-английски "бриллиант" — правда, с ударением на первый слог — это "прекрасно". А я-то всего лишь пытался напомнить ему перевод слова "diamond" на русский.

— Нет, старина, я так не думаю.

— А, хорошо. Так вот, представляешь, Картошка № 8…

Потом они мирились, потом опять ругались, потом все повторялось, и мы, три-четыре человека, непонятно за что вовлеченных в узкий круг Фаруковых знакомых, вновь и вновь выслушивали его исповеди и кивали, пряча глаза и прикидываясь сострадающими, а на самом деле думали: да что ж ты за болван такой, ты же видишь, что она вертит тобой, как хочет…

— Она тупа, как ее пуанты, — аргументировали мужчины про себя.

— И к тому же некрасива, сколько бы ни тратила твоих денег на косметику! — молча добавляли женщины. — Ты видел ее щиколотки?

— Она изменяет тебе с кем попало, — били мужчины по больному.

— И кольцо тебе все равно не отдаст! — щедро сыпали женщины соль на мозоль.

— Забудь ты о ней наконец! — скандировали все молчаливым хором и сочувствующе хлопали страдальца по плечу.

Отскок. Антология предательства. Том следующий

Поздним вечером затащен друзьями в модный клуб. В лондонских заведениях подобного толка — в отличие от московских, парижских, владивостокских, барселонских и даже тюменских — не был уже пару лет. На этот раз поддался на предлог: день рождения Лианы, с которой я знаком совсем чуть-чуть, но которая кажется привлекательной и адекватной.

С Лианой меня познакомили мой давний английский приятель Дэвид и его молодая и относительно новая жена Ника. Раньше Дэвид был женат на другой русской красавице, по крайней мере, так рассказывают: сам я с ней не знаком. Утверждается, что красавица вертела хвостиком, вертела, да и отвертелась как-то от Дэвида совсем — к какому-то, кажется, французскому аристократу. У красавицы, говорят, губа вообще была не дура.

Дэвид погоревал, конечно, а потом поехал в родной красавицын городок где-то на Кубанщине — и вернулся в Лондон с новой женой, Никой. Которая оказалась то ли родной, то ли двоюродной, но точно племянницей красавицы-вертихвостки.

Теперь они дружат домами, а Дэвид и Ника с удовольствием рассказывают необычную фамильную историю. Только сейчас мне кажется, что недолго им осталось рассказывать. Потому что после двух бокалов вина и получаса беспощадных танцев Ника знаками стала просить меня взять некурящего Дэвида с собой на перекур. Я притворился, что жестов не понимаю, и тогда она оставила условности и перешла на открытый текст.

— Задолбал он меня, — пояснила. — Тут такие симпатюнчики вокруг, а он не отлипает.

Я сделал вид, что не расслышал: кругом грохотало. Я кивнул, придал лицу максимально общее выражение, улыбнулся и вышел. А когда вернулся, Ника — похоже, она к этому моменту добавила в себя коктейль-другой — спросила:

— Среди твоих знакомых нет милых холостяков?

— Зачем искать среди знакомых, я сам такой, — хотел ответить я, но, посмотрев в ее искрящиеся алкоголем глаза, не ответил. Вместо этого как бы в шутку как бы пообещал подумать.

А еще через полчаса, поняв, что мы вот-вот уйдем из клуба, Ника и вовсе забила на комплексы, забыла, что мой друг вообще-то не она, а Дэвид, и доверительно так поведала:

— Я его не люблю. Уйти от него хочу. Вот через два месяца получу британский паспорт — и уйду. Только ты ему не говори, ладно?

Мне не захотелось ему говорить. Мне захотелось ударить кулаком прямо в красивое Никино лицо. Но я не ударил, а лишь артистично, в ритм музыки, покрутил пальцем у виска.

И что теперь?

Продолжать общаться с Никой как ни в чем не бывало? Не открывать глаза Дэвиду, просто ждать, когда его накроет, а потом искренне сочувствовать: ах-ах, как же так, как она могла, такая была замечательная семья?

Или рассказать ему? Но — как? И нужно ли? Могу ли я вмешиваться в чужие отношения — пусть даже из лучших побуждений? И поможет ли? Станет ли боль превентивная прививкой от боли вообще?

Почему расчетливые циники (какой феминитив у "циника"?) не думают о том, как перенесут удар их жертвы? Которые любят их, этих циников женского рода. И почему, подготавливая удар, они не учитывают возможности ответного? Или учитывают? Или все-таки нет — и правильно делают, ведь я ничего не смогу сказать Дэвиду, и он поэтому не отзовет рекомендацию на получение Никой гражданства, и она получит его и, получив, вдарит по так и не подготовленному мною Дэвиду.

Я ведь совершаю подлость, подставляя друга? А если вмешаюсь в не свои отношения — это ведь будет низость?

Подлость или низость — м-м, чудесная альтернативка.

В конце концов Марина-балерина так задолбала Фарука, а Фарук всех остальных, что он не выдержал и переселился на берега Персидского залива. И когда я слышу, что нужно кому-то рассказать, с кем-то поделиться, то сразу вспоминаю этого парня, хорошего, но безнадежно влюбленного, — и горько ухмыляюсь в ответ, как умирающий, которому обещают сохранить его детские фотографии.

Хотя разве я не иду по Фаруковским стопам прямо сейчас, в этот самый момент, когда пишу эти слова? Разве не делюсь наболевшим?

Я вообще деляга. Летописец. Евангелист с повязкой в волосах, шумер с курчавой бородой, цадик пейсатый. Гомер, Мильтон и Паниковский. Древняя цивилизация, вымирающий вид. В правой руке стилус — чем не тростниковая палочка, даже название то же, — в левой наладонник — ну прямо глиняная скрижалька, только с силиконовыми мозгами. У кого-то сиськи силиконовые, у кого-то мозги. Хорошо ещё, если это не в одном организме. Я черчу стилусом клинышки-письмена, скрижаль переваривает их, превращает в буквы.

Делюсь, в общем. Как амеба