Наложницы. Гарем Каддафи - Анник Кожан

На следующий день все должны были уехать в Триполи. Я, упрямая, несгибаемая, ненормальная внутри себя, предстала перед Мабрукой.

— Я остаюсь. Я — больна. Даже речи быть не может, чтобы я с вами ехала.

— Ты стала упрямой как осел. Нахальной и невыносимой. Ты больше ничего не стоишь! Возвращайся к своей матери!

Сальма бросила мне 1000 динаров, словно проститутке за грязную работу.

— Проваливай! Шофер ждет тебя.

Я прыгнула в машину. На телефоне высвечивалось сообщение о десятке пропущенных звонков от Хишама. И СМС от него: «Если ты не отвечаешь, значит, ты с другим. Он всегда будет побеждать. Никакого желания слушать отвратительную историю. Я предпочитаю разорвать отношения». Я открыла окно и выбросила мобильный.

***

Меня доставили домой, где мама томилась от ожидания. Она тоже пыталась мне дозвониться, казалось, она была на грани.

— Мама, я должна изменить свою жизнь, — сказала я ей. — Нужно, чтобы я начала жить по-другому. Все кончено с Баб-аль-Азизией и Хишамом.

— Хишам? Ты виделась с этим типом? Ты опять мне солгала?

— Мама! Это тот «тип», который дал мне силы, чтобы выжить. Я никогда его не забуду.

Мама с отвращением посмотрела на меня. Как будто я вдруг стала виновницей, а не жертвой. Как будто Хишам и Каддафи принадлежали к одному развращенному миру. Это было невыносимо.

В доме царила напряженная атмосфера. Одно мое присутствие выводило маму из себя. Я больше не была ее дочерью, я была женщиной, к которой прикасались мужчины, которая потеряла всякое достоинство. Ее взгляды, вздохи, размышления — все были обо мне. Но она сдерживалась и не высказывала того, о чем думала в глубине души. И лишь однажды она позволила излить свою горечь:

— Я так больше не могу. Это не жизнь. Мы с отцом не заслужили такого. И твои братья! Вся семья стала объектом насмешек со стороны соседей.

— О ком ты говоришь? Если люди и знают о чем-то, это потому, что ты сама им все рассказала!

— Сорая, они не дураки! Все заметили наши уловки, твое исчезновение, караван машин из Баб-аль-Азизии. Какой позор! Мы вынуждены красться вдоль стен, хотя мы были уважаемой семьей. О, какое унижение! Все насмарку!

Я предпочла вернуться к отцу в Триполи. Этот город просторней, мне будет легче там дышать. Хишам попытался возобновить контакт. Он появился перед домом, посигналил, а потом позвал меня, сложив ладони рупором. Я побоялась реакции соседей и решила позвонить ему со своего нового телефона. Но зачем с ним встречаться? Зачем подвергать его риску попасть под ярость Каддафи и его прислужников? Я знала, что Полковник был готов убить за самое малое.

Когда в пятницу, в день молитвы, в Триполи приехала мама, я осмелилась ей намекнуть о проблеме с грудью. Из-за того, что мою грудь мяли, давили, кусали, она стала обвисшей и очень болела. Мне исполнился двадцать один год, а грудь у меня была, как у старой женщины. Мама встревожилась. Безусловно, мне нужно было попасть к врачу. Найти специалиста. Конечно, в Тунисе. Она дала мне 4000 динаров и устроила поездку в город Тунис с моим младшим братом. Уважаемая молодая женщина никогда не путешествует в одиночестве…

Когда я вернулась, меня ждало новое испытание: свадьба Азиза с девушкой из Сирта. Я должна была выглядеть счастливой, свадебное гулянье — это повод для веселья и встреч. Всем девушкам моего возраста это нравится. Они наряжаются, причесываются, делают макияж. Флиртуют с кузенами у всех на виду… Но как не бояться взглядов, вопросов, слухов, которые были спровоцированы моим отсутствием на предыдущих семейных встречах? Мне было страшно. И потом, я завидовала, зачем скрывать? Невеста будет красивой, невинной, уважаемой, а я чувствовала себя использованной.

Я не пила и старалась быть незаметной. Маму уязвило то, что я не захотела надеть длинное платье. Я предпочла красивую разноцветную блузку и черные элегантные джинсы. И я молча всем прислуживала. На неизбежные вопросы у меня были готовые ответы: я ходила в школу в Триполи, потом на факультет стоматологии. Да, все в моей жизни хорошо. Выйти замуж? Когда-нибудь, конечно… Некоторые мои тетушки прошептали: «У меня есть муж для тебя». Я улыбалась. Я избежала неприятностей.

И моя жизнь опять потекла в Триполи. Туда же приехал жить Азиз со своей женой. Они заняли большую комнату, я же вынуждена была переселиться в маленькую. Брат стал изображать хозяина в доме, и его раздражали мои сигареты — которые я все же курила только в туалете, — он готов был меня избить. Я не узнавала его. Обо мне он, наверное, думал то же самое. Несколько раз за мной приезжал шофер из Баб-аль-Азизии. Он уезжал один. Говорили, что меня нет дома. Я удивлялась, что они более не настаивали.

Затем я совершила ошибку, которая окончательно подорвала доверие моей мамы. Я использовала Баб-аль-Азизию как предлог, чтобы улизнуть на несколько дней с Хишамом в конце 2010 года. Какая ирония, не так ли? Я сослалась на звонок от Мабруки и сказала матери:

— Вероятно, это дня на три-четыре.

Ложь отвратительна, но она была единственным средством ухватить немного свободы.

После моего возвращения в доме была объявлена война. Меня действительно вызывали в Баб-аль-Азизию. На этот раз я окончательно стала потерянной в глазах своей семьи.

11 Освобождение

Пятнадцатого февраля на улицу вышли жители Бенгази. Женщины. По большей части женщины. Матери, сестры, жены политзаключенных, убитых в 1996 году в тюрьме Абу Салим, протестовали против неожиданного заключения под стражу их адвоката. Эта новость всех ошеломила, хотя я знала, что в Триполи многие люди готовились выйти на протест двумя днями позже, 17 февраля, в день, объявленный «днем гнева». Это завораживающее зрелище — смотреть, как усиливается накал раздражения и возмущения народа. Я не представляла себе, во что это может вылиться, мне казалось, что Муаммар Каддафи был вечным, не поддающимся смещению. Но я с удивлением замечала, как возрастают протесты против него. Насмешки, сарказм. Люди по-прежнему его боялись, отдавая себе отчет в том, что он имел право на жизнь и смерть любого ливийца. Но этот страх был смешан с презрением и ненавистью. И жители Триполи выражали это более открыто.

Шестнадцатого числа, вероятно, под влиянием зарождающейся революции, я покинула дом. Это была моя личная революция. Меня считают шлюхой? Ладно. Я подолью воды на их мельницу. Я оставила семью и ушла к парню, это не просто немыслимый поступок, но незаконный в Ливии, где любая сексуальная связь вне брака строго запрещена. Но что я должна была делать с законом после того как меня много раз изнасиловал тот, кто сам должен воплощать закон? Меня посмеют осудить за то, что я хочу жить с мужчиной, которого люблю, тогда как глава Ливии похитил меня и насиловал на протяжении многих лет?

Мы с Хишамом устроились в небольшом загородном доме, который он построил сам в Энзара, пригороде Триполи. Он работал на одного рыбака и нырял за осьминогами. Я ждала его дома и готовила еду. Я не требовала чего-то большего. Я хотела бы присутствовать на великом восстании 17 февраля, но это было невозможно. Оно проходило слишком далеко; тогда я прилипла к телевизору, по которому Аль-Джазира вела прямую трансляцию мятежа. Я дрожала! Какое движение! Какая смелость! Ливийцы подняли восстание. Наконец-то Ливия проснулась! Я удалила из памяти мобильного все номера Баб-аль-Азизии. Отныне у них были другие заботы, им некогда стало разыскивать меня.