Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо

Она хитро щурила свои серые глазки, наполовину спрятанные за воинственно торчащими ресницами, довольная своим выступлением, так как у нее давно уже почти не было слушателей. Ей было очень много лет, и она, скорее, должна была приходиться мне прабабкой, нежели бабкой, впрочем, она не была моей родной бабкой, ну, то есть матерью моей матери, насколько я мог понять по обрывкам из разговоров взрослых. Мне, наверное, следовало бы побольше узнать об этом, но мы с Полем считали долгом чести не лезть в «семейные истории». Я, скорее всего, интуитивно чувствовал, что ничего хорошего не раскопаю, а он, наверняка зная больше моего о моей собственной семье (его отец был в курсе всех городских новостей и сплетен), чувствовал то же самое, поскольку был моим лучшим другом, и поэтому мы этих тем не касались.

Семья была у Лео с Камиллой. Их семья была сияющей галактикой, в то время как моя — всего лишь ничтожным обломком мертвой звезды, которую ни один уважающий себя астроном не удосужится отметить на карте неба. Моя семья ограничивалась моей мамой и той старой женщиной, которую я звал бабулей с Карьеров, и больше говорить об этом нечего. Так вот, терпеливо выслушав ее пустую болтовню и прикончив баночку «Нутеллы», а также для очистки совести починив ей что-нибудь в ее хибаре, мы с Полем неслись к старым карьерам, где разгуливать было строго запрещено, но мы, зная, что бабуля нас не сдаст, вволю бегали там по крутым склонам и твердым, как скала, вершинам, — отсюда и соответствующие сравнения в моем повествовании, то же касается и метафор с мальками и уклейками — это все благодаря рыбалке, на которую мы ходили с Полем и его отцом, на речку или на озеро.

И вот что, господин психоаналитик, позвольте мне на сей раз не обращать внимания на ваши колкие замечания, которые я так и слышу в эту минуту, пусть у меня нет памяти на даты и места, зато у меня превосходная память на «межличностные отношения», как выражаетесь вы и другие. «Вы отклоняетесь, Рафаэль…» — часто говорили вы. Нет, я не отклоняюсь. Я просто восстанавливаю ход вещей и делаю это так, как считаю нужным.

И если я теперь рассказываю о наших с Полем незатейливых приключениях, то это значит, что мои сравнения и метафоры, какими бы банальными ни казались, имеют глубокий смысл в нашей истории и очень важны, чтобы прояснить вопрос о событиях того времени, который для меня гораздо важнее, чем секс и семейные тайны, хоть вам и трудно это понять. События в нашем городке, события нашего детства — это не хроники происшествий из жизни «проблемных» пригородов или крупных городов, или отсталых сельских районов, служащих почвой для дискуссий в телепередачах, где ведущие и приглашенные озабочены, как и вы, господа из моего ареопага, проблемой «молодежи». Вам нужно уяснить те события, если вы хотите понять проскочившую между Камиллой и мною искру, понять то мгновение, когда мы, глядя друг другу в глаза, закружились в танце — девочка в измазанном грязью платьице и мальчишка, вцепившийся мертвой хваткой в веревки качелей.

Через секунду она уже вскочила. Худенькая и стройная, на голову ниже меня, она казалась мне моего роста. Ее губы дрожали, мои, наверное, тоже, мы оказались на пике неведомого чувства, она была готова расплакаться, я — расхохотаться или, наоборот, я — расплакаться, она — расхохотаться. В школе считалось в порядке вещей, когда мальчишки толкали на переменке девчонок, а девчонки насмехались над пацанами, — нам было не до телячьих нежностей, — но между мною и Камиллой все было намного сложнее. Мы смутились на долю секунды, но ее хватило, чтобы смущение навечно поселилось в нашей памяти, а Лео, словно почувствовав важный момент, тоже бросился на мокрую почву, и, уж не знаю как, но через минуту мы втроем словно черви извивались в грязной луже под качелями, превратившейся в настоящий лягушатник. Мы валяли друг друга в вязкой коричневой массе с такой радостью, словно только что избежали страшной опасности и теперь отмечали это событие.

Нам безумно нравилось, что наши руки, ноги, волосы, уши становятся грязными, мы хотели стереть меж собой все грани, в этом, в сущности, и заключалась игра, ну, и еще нам было просто весело. И я получил тогда гораздо более острое наслаждение, чем во время короткого погружения в лоно Элодии, пусть это совсем и несравнимые вещи.

— Но вы же сами проводите сравнение, Рафаэль… — пробормотали вы.

Я делаю, что могу, месье, и вполне осознаю, что в моей жизни не было ничего примечательного. Мы принадлежали к поколению детей, которых пощадили всадники апокалипсиса. Мы спокойно играли в наши безобидные игры на безупречно постриженных лужайках, в наших портфелях всегда лежал достаточно питательный полдник, который мы запивали сладкими напитками, но всадники скачут со всех сторон, мы отчетливо слышим, как содрогается земля под их копытами, они оставляют за собой ураганы и пожары, скрещивают копья на своих жестоких турнирах, иногда мы поднимаем удивленный взгляд, но наши лужайки и полдники остаются в целости и сохранности, и весь этот грохот на наших детских площадках звучит не громче шуршания шин по бульвару, мы привыкаем к нему точно так же, как к ревущим сиренам пожарных машин.

«Наша грязь это не грязь траншей», — сказал я, уверенный в том, что вы возразите: «Разумеется, но это ваша грязь». Грязь лягушатника! Меня, бывало, тошнило от этой истории, и тогда этот милый господин тихо произносил: «После лягушатника… колготки, веревка, Анна…», ладно, месье, понял, и мы начинали заново: Лео, Камилла и я, словно сплетенные в возбужденный клубок дождевые черви, которые исступленно кричат и свистят от наслаждения в эйфории смутного совокупления.

Наша забава закончилась не очень хорошо, но и не очень плохо. Я был старший, и мне должны были здорово намылить шею, да и близнецам тоже. Нас, действительно, хорошенько намылили, но только в буквальном смысле. Камилла и Лео ограничились вежливым: «Прости нас, бабушка» — лаконичным покаянием без малейшего объяснения, они были весьма сильны в подобного рода упражнениях. Я же не мог, охваченный паническим страхом, выдавить из себя даже извинение и, как всегда, в отчаянии искал крылья, на которых смог бы умчаться отсюда. Вы наверняка знаете, что такое фантомные боли, когда люди, у которых ампутировали конечность, продолжают чувствовать боль отнятой частицы своего тела, так вот, я страдал от отсутствия крыльев, все мое тело было сплошной ноющей культей.

Госпожа Дефонтен отвела нас в большую ванную комнату, заставила быстро снять одежду и залезть всех троих в ванну, как только вода достигнет «этого уровня, видишь, Рафаэль, и тогда выключай воду, понял?» — «Хорошо, госпожа Дефонтен». Мое сердце переполняло чувство глубокой признательности к старушке. Несмотря на мой ужасный провал, она сохранила за мной статус «взрослого», я по-прежнему был в ее глазах человеком, которому можно доверять, которому можно поручить ответственное задание. Я уставился на сверкающую стенку фарфоровой ванны, моргая от напряжения, чтобы, не дай бог, не пропустить воображаемую отметку.

Несколько недель спустя в школьной библиотеке я случайно наткнулся на книгу с рассказами об экспедициях Скотта и Амундсена. В то время я читал мало, хотя и больше своих одноклассников, но, скорее, так, от безделья — книги совершенно меня не трогали. Однако эти рассказы подарили мне новые ощущения, я отправлялся за моря в одной команде с отважными путешественниками, переживая нечто сокровенное, что невозможно было выразить словами. Я читал по ночам, запершись у себя в комнате, потому что не мог сдерживать обуревавших меня чувств, и не рассказывал об этом ни матери, ни Полю, словно занимался чтением постыдных журналов. И теперь я ясно вижу (в буквальном смысле), что завлекло меня во Дворец культуры в Бамако, где я впервые встретил тебя, Наташа. Я вижу плакаты на деревьях, на стенах, в коридорах нашего отеля. И мой взгляд цепляется не за строчки с анонсом конгресса писателей, а за надпись, которая находится выше и выделена крупным шрифтом: УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.