Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

Капитан Цыганков опять оказался при деле – бегает, уговаривает, подбирает туалеты. А я, в приказном порядке, рисую в клубе, одну за другой, всех полковых красавиц. Приходили и тещи, и дочери, у кого были. Однажды целый день писал акварелью жену майора Кулясова в цветочном венке, который специально заказывали в городе. Пока длился этот “портретный марафон”, прошел слух, что новый командующий округом, генерал армии Федюнинский, лично объезжает все отдаленные полки. Ждали-ждали, потеряли надежду: кто к нам в такую далекую дыру поедет!

Все дни жара стояла невероятная, под 45 градусов, я уже закончил свой “Салют Победы”, остались мелкие детали. В целом получилось очень эффектно. Писал впервые после школы, без советов педагогов и серой “фузы”. Соскучился по глубокому, звонкому цвету и выжал его “на всю железку”. На фоне ночного неба ярко горели вспышки салюта. Против всех школьных правил писал по-импрессионистски, раздельным мазком, чистыми красками. Вблизи – “каша”, а на расстоянии все смотрелось. Признаюсь, получил большое удовольствие от этой работы.

И вот я опять работаю в зале недостроенного клуба, в красной майке, галифе и сапогах. В зале прохладно, ветерок. Рядом сидит дочь начальника снабжения, девочка по имени Муза лет двенадцати-тринадцати, ждет, когда будем рисовать портрет. Кругом валяются краски, тряпки, кисти, палитры. Вдруг в ослепительном свете дверного проема появляется темными силуэтами большая группа офицеров и идет прямо на нас!

А я с испугом вижу впереди генерала со множеством звезд на погонах (командующий!) – и вытягиваюсь по стойке “смирно”. За спиной замполит шипит на меня: “С ума сошел, стоишь в таком виде! 10 суток!”

Секунда удивления – все остановились! Но тут командующий делает такой широкий жест рукой, как бы обводя сцену, и громко говорит: “Так-так, все ясно. Это художник, а это его муза”. У всех отлегло, но вдруг из угла раздается детский голосок: “Так точно, товарищ генерал, меня зовут – Муза!” Молчание. И вдруг командующий захохотал, очень искренне и громко: “Смотрите – я угадал! Вот это да!” И все вокруг разом также захохотали. Неловкость исчезла, все расслабились. Взоры обратились на “Салют Победы”.

Командующий подошел ближе и стал смотреть картину очень серьезно, внимательно. И вся комиссия за ним. Спрашивает: “Где это будет висеть?” – “В солдатской столовой”. – “А нельзя ли что-то в этом духе для округа?” Я говорю: “Конечно, с удовольствием, товарищ генерал армии!” Тут выскакивает замполит: “Завтра же, завтра же вам отправим!” Все опять захохотали, уже над его угодничеством.

Мне, конечно, жить стало легче. Как сказали бы сегодня – “социальный статус заметно повысился”. Старшина Пискун называл меня теперь “полезным для полка человеком”.

В субботу и воскресенье вообще обо мне никто не вспоминал. К тому же мой друг по карантину москвич и шофер Володя, который теперь возил начштаба армии генерала Чепуркина, как-то привез его к нам в полк “посмотреть картину”. Это уже была настоящая сенсация: большая честь для полка, а для меня – благоволение начальства.

Так что на третьем году службы я мог по выходным уйти “в самоволку”, вполне незаметно. Одно плохо было – далеко. До Баку – 36 км. Выходил в пять часов утра и вроде бы бежал на длинную дистанцию, пока не скрывался за холмами. А на шоссе ловил попутку. Солдату обычно не отказывали. В городе шел к землякам-москвичам, которые составляли армейский автовзвод. И у них проводил целый день. Шли на море, или в кинотеатр “Низами”, или на базар “Кубинка”, или на Приморский бульвар. Вечером потихоньку выпивали. Тут в первых рядах был Слава Забелин. Все его любили и относились как к ребенку. Слава признавал только водку, вино не любил. Валя Кузин пел под свою гармонь традиционный репертуар: “Ванинский порт”, “Окурочек” и т. п. Но были и новые песни: “Мы с тобою писем ждем крылатых”, “Над горами незакатными” – все очень сентиментальные. В общем, типичная советская идиллия, но без этого, может быть, и не выжили бы. Обычно после наших вечеров в автовзводе, уже к ночи, кто-нибудь на “виллисе” подкидывал меня до части. Но иногда, когда все были выпивши, приходилось добираться обратно одному и идти от шоссе пешком горной дорогой. До сих пор помню огромное, ночное, всегда очень звездное небо, стрекот цикад, а иногда и вой шакалов вдали. К счастью, на дорогу они не выходили. Так шел 3 часа в полном одиночестве. Сплошная романтика! Может быть, это были лучшие часы в жизни. Свобода, одиночество и Космос. “И звезда с звездою говорит”. А в полку все считали, что я бегаю до ночи на длинные дистанции, и прозвали стайером.

“Салют” повесили в большой общей столовой. Помещение было темноватым, но огни салюта в картине светились от этого еще лучше. Начальство вошло во вкус, и мне предложили еще одну тему для картины из истории полка, как один артиллерист, расстреляв все снаряды, подорвал себя последней гранатой. Картина получилась суровая, без советских красивостей, даже “психологичная”. Решили послать ее на большую выставку военных художников в Тбилиси. В одном из чудом сохранившихся газетных отзывов написано, что “картина «Последняя граната» исполнена с большим чувством и мастерством”. В другой газете поместили репродукцию еще одной моей работы – “На привале”. Эта была попроще, в духе “Васи Теркина”.

Все эти публикации появились благодаря поддержке и известности Славы Забелина, которого уже тогда очень хвалили местные критики. Для меня это был первый “выход в свет” после столь долгого, в пять лет, вынужденного перерыва. Я пока что даже вообразить не мог, что буду делать после армии. А у Славы все уже было расписано. И со своей загадочной, снисходительной улыбкой он говорил, сидя со стаканом водки в руке: “Я даже знаю, где у меня будет мастерская, – на Арбате, под крышей”. Так и случилось лет через пять. После смерти Н. Осенева, тогдашнего председателя МОСХа, Славке “подарили” его мастерскую в здании издательства “Искусство” на Арбатской площади, и именно на чердаке! Слава был одним из немногих художников, способных к откровениям на грани гениальности. Все три года в армии были как бы подсвечены его застенчивой улыбкой. И в последующие годы, вплоть до его ухода в 2001 году, мы при каждой встрече вспоминали армейские истории, общих друзей и Сальянские казармы.

А уж когда удавалось выкроить время для застолья, разойтись мы не могли подолгу, и Слава всегда говорил: “Куда нам спешить, мы ведь художники, за нами вечность”.

Но дальше с моей картиной была целая история. В полк ее не вернули, а забрали в офицерский клуб в Баку. И вот на 9 Мая приезжают в Баку почетные гости – композитор Долуханян и поэт Марк Лисянский с концертом. Им устраивают большой банкет в парадном зале, где висит моя картина “Последняя граната”. Картина им настолько понравилась, что они выразили настойчивое желание познакомиться с автором, о котором никто ничего не знал. Тут на банкете появляется начальник политуправления дивизии полковник Брызгалов, который меня помнил еще с карантина, когда был у нас замполитом танкового полка. Странным образом он с первых дней очень как-то по-отечески ко мне относился, убеждал, чтобы не забывал искусство. Вызывает своего водителя и посылает его за мной в полк. Тот, с трудом найдя ночью наш штаб, поднял всех дежурных. На часах – полночь. Страшно матерясь из-за нарушения правил, поднимают меня с постели. Приказы в армии не обсуждают, и мы мчимся с дикой скоростью, поскольку начальник сказал, что будет ждать за столом, вместе с гостями, а ждать он не любит.