Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

Потом Юрий Николаевич пригласил меня за стол – попробовать “лучшие в мире” грузинские вина. Как-то зашел разговор о Есенине. В армии мы много о нем говорили. Я спросил Либединского, как он объясняет такую повсеместную любовь к Есенину. Я тогда, к стыду своему, не знал, что в молодости они были друзьями. Юрий Николаевич с улыбкой сказал: “Зайдите на Кузнецкий, в Лавку писателей, там можно купить нашу новую книжку «Современники», где прочтете мои воспоминания о Сереже. Не могу вам подарить – ни одной книжки не осталось после гостей”. Я набрался смелости и спрашиваю: “Юрий Николаевич, а как, если не секрет, вы объясняете смерть Есенина? И сам ли он умер? Ведь такой еще был молодой!” Либединский долго молчал, уйдя в себя, что-то обдумывая. Потом сказал: “Знаете, я ведь был после смерти Сергея председателем комиссии по его наследию. Он много писал о смерти, совсем ее не боялся. Он всего достиг в литературе, о чем и не мог мечтать мальчик из деревни. Но ему было этого мало. Честолюбие, жажда славы его переполняли. Может быть, в какой-то момент он оглянулся на свою жизнь и понял, что для настоящей славы одной литературы мало. Не до всех она доходит. А чтобы покорить всю Россию, а может, и мир, нужно сделать что-то такое, чего никто не сможет, кроме него, Сергея Есенина. Надо отдать свою земную жизнь ради вечной жизни своей поэзии. Закатить такой скандал, о котором еще сто лет будут все говорить! Будут гадать, зачем он это сделал, – и будут перечитывать его стихи вновь и вновь. Искать разгадку! И ушел он из жизни мужественно. Все дела привел в порядок. Уехал в Питер, сказал: «Навсегда». Своей кровью завещание прекрасное написал и Эрлиху в карман положил. Но что бы о Есенине ни болтали, он всегда был частью советской литературы и великим советским поэтом”.

Это был мой самый длинный разговор с Либединским, так как вскоре вмешался нелепый случай. Спустя какое-то время после нашей беседы о Есенине Юрий Николаевич пригласил мою мать на обед. За столом были только мать, сам писатель и его жена, Лидия Борисовна. В конце обеда, после воспоминаний и литературных бесед, писатель вдруг говорит: “А как вы думаете, наши дети могли бы подружиться?” Мать возьми да и брякни: “А ведь Виталий женат!” (Просто забыла, что я уже давно развелся.) Немая сцена, Юрий Николаевич потерял дар речи, побледнел и ушел к себе в кабинет. Жена – за ним. Мать, поняв, что произошло нечто непоправимое, бросилась к дверям и выскочила на улицу, ругая себя за глупость. Я хотел было позвонить, извиниться за мать, все объяснить. Но это было бы еще глупее.

Ни с Вознесенским, ни с Евтушенко так и не познакомился.

Поступив в Суриковский институт, я и не представлял, в какую психологическую ловушку попадаю. Мои сокурсники были моложе меня на пять-шесть лет. Выпускники МСХШ, только что со школьной скамьи, они терпеливо штудировали пыльные гипсы и натюрморты, как бы перейдя просто в следующий класс. Они знали меня как школьную легенду, связанную с какими-то скандалами, суть которых представлялась им столь же далекой, сколь и детские сказки. Кумиры моего детства, из-за которых я бился насмерть со своим педагогом, на тот момент ушли в полный “отстой” и давно никого не интересовали. Ребята уже успели поработать на Всемирном фестивале молодежи рядом с французами, американцами, изучить московскую выставку Пикассо и т. д. Разговоры шли о супрематизме, кубизме, абстракционизме; некоторые уже успешно себя пробовали в этих системах и гордо назывались “левыми”. Но дискуссии эти в основном шли в пивных и закусочных после занятий, а в строгих аудиториях студенты оставались обычными школярами хорошего “академического” уровня.

Я за пять лет потерял все навыки “штудирования”, просто не мог, после всех своих походов и приключений, после огромных “выставочных” картин сосредоточиться на крохотных квадратиках гравюр и офортов или выдержать трехнедельное, а то и месячное постижение таинственной красоты чучела вороны с красной кружкой на сером фоне. Я не мог понять, как ребята спокойно и усердно над этим корпят изо дня в день. Кто-то из сокурсников стал мне объяснять: “Понимаешь, все знают, что это дурь и тоска, тем более при таком педагоге, как наш! Но надо терпеть первые два года, чтобы потом попасть в какую-нибудь хорошую мастерскую, лучше всего к М.М. Черемных, а там, через три года «выварки» – гарантия вступить в МОСХ, опять же – в хорошую секцию. Лучше всего, с точки зрения обеспеченности работой и зарплатой, идти в плакат. Естественно, политический! Ты хоть представляешь, какие в Москве зарплаты? У меня жена, инженер, получает 85 рублей в месяц! Ну еще премия, если дадут, рублей ю. А за один плакат о комсомоле или о поджигателях войны – 250–300! Так что взвесь и терпи!” Кто-то еще добавил: “А особо терпеливым еще и заслуженного дают, а то и народного”.

Все это звучало для меня слишком цинично. Где же “страсти, восторги и мучения”, где же “высокое искусство”? Если бы я мог знать, что мне предстоит!

В этот короткий период хрущевской “оттепели”, который застал, когда приезжал в отпуск из армии, я старался попасть на самые разнообразные концерты и вечера, проходившие тогда в Москве, мне хотелось охватить всё: и симфонии, и джаз под управлением О. Лундстрема.

На концерт Л.А. Руслановой в зале Чайковского я попал, случайно купив “с рук” билет в огромной толпе поклонников, так удачно – в первый ряд. Кажется, это был ее первый концерт после возвращения из ссылки. Она была на невероятном подъеме, голос был иногда такой силы, что казалось, стены рухнут. Весь этот концерт был как цунами, как землетрясение.

1958 год – вечер Евгения Евтушенко в Литературном музее на Якиманке. Стихи о вождях на Мавзолее, которые “делают ручкой”. Новые времена! Потом, вскоре – уже огромный зал спортивной арены в Лужниках! Один худенький Женя держит два с половиной часа десятитысячный зал! И народ вопит от восторга и просит “еще, еще!”. В зале – атмосфера свободы и единения. Евтушенко воспринимается революционером! В Малом зале Консерватории – концерты Святослава Рихтера и Нины Дорлиак. В Большом зале – Бах, М.В. Юдина. В доме Армянской культуры – великий трагик Ваграм Папазян – Отелло, Гамлет.

В Октябрьском зале Дома Союзов – первые послевоенные концерты Изабеллы Юрьевой. Публика больше немолодая, те, кто слышал ее до войны. Выглядела она плоховато, с какой-то жалкой нелепой прической. Но голос остался, как будто и не прошло двадцать лет. Песни всем наизусть знакомы, поэтому такой был взрыв восторга после каждой. Повеяло наивными годами нэпа. Для меня в эстрадном жанре уже давно бог был только один – Александр Николаевич Вертинский. Еще перед армией я был на всех его концертах в Москве. Только в зале гостиницы “Советская” подряд был на четырех концертах, ходил как на работу, старался запомнить каждое слово, каждую интонацию, каждый жест. Все они чуть-чуть отличались друг от друга. Начинал он всегда “Аленушкой”, затем – “Чужие города”, “В степи молдаванской” и т. д. Последний концерт его я слушал в клубе имени Ленина при Трехгорной мануфактуре на Пресне. Несмотря на даль, народу было битком. Ехал в клуб на трамвае, и, когда брал билет, кондукторша возмущалась: “Да что там сегодня, в этом клубе? Прямо вся Москва едет, и все какие-то нездешние, интеллигентные, сдачу не берут!”