Сепаратный мир - Джон Ноулз

– Конечно, ты сам прекрасно справишься в ду́ше, – сказал я, – но какая разница? Пойдем вместе. Бринкер вечно… Бринкер всегда хочет быть первым. Завербоваться! Что за бредовая идея! Просто Бринкер и тут хочет всех обскакать. Да я бы не пошел с ним записываться, даже если бы он был старшим сыном генерала Макартура.

Бринкер надменно выпрямился.

– А кто я, по-твоему, есть?

Но Финни этого уже не слышал. Его лицо при моих словах расплылось в ослепительной широкой улыбке, озарившей все лицо.

– Записываться в армию! – гнул я дальше. – Да я бы не пошел с ним, даже если бы он был Эллиотом Рузвельтом[16].

– Двоюродным племянником, – огрызнулся Бринкер.

– Он не пошел бы с тобой записываться, – вставил Финни, – даже если бы ты был мадам Чан Кайши.

– Ну, – уточнил я вполголоса, – вообще-то он и есть мадам Чан Кайши.

– Ой, держите меня! – закричал Финни, изображая потрясение, изумление и ужас. – Кто бы мог подумать! Китаец. «Желтая угроза» здесь, в Девоне!

И если что-то от нашего разговора осталось в истории Девонской школы образца 1943 года, так это то, что Бринкер Хедли тоже наконец-то обрел кличку, после того как в течение четырех лет раздавал их другим. «Желтая Угроза Хедли» – эта кличка распространилась по школе со скоростью эпидемии гриппа, и надо отдать должное Бринкеру, он отнесся к ней довольно спокойно. Единственное, чего он терпеть не мог, – так это если его сокращенно называли просто Желтым, а не просто Угрозой.

Все это я забыл через неделю, зато я никогда с тех пор не забывал ошеломленного выражения лица Финни, когда он подумал, что в первый же день по его возвращении в Девон я собрался его покинуть. Я не знал, почему он выбрал меня, почему только мне считал возможным открывать самые унизительные стороны своей физической неполноценности. Да мне это было и неважно. Потому что война больше не разъедала мирной летней тишины, которую я так ценил в Девоне. И хотя игровые поля были покрыты коркой слежавшегося снега толщиной в целый фут и река представляла собой твердую белесо-серую ленту льда, вьющуюся между голыми деревьями, для меня в Девон вернулся мир.

Война налетела на нас, словно морской вал, несущийся к берегу, набирающий мощь и увеличивающийся в размере, ошеломляющий в своем натиске, кажущийся неотвратимым, а потом, в последний момент, отклоняющийся в сторону по велению Финеаса; я просто поднырнул под волну – и все, накопленная ею сила прокатилась над моей головой, наверняка грубо выбросив на берег других и оставив меня мирно качаться на поверхности воды, как прежде. Но я не переставал думать о том, что за одной волной неизбежно последует другая, еще более высокая и мощная, – стоит лишь начаться приливу.

– А я люблю зиму, – в четвертый раз заверил меня Финни, когда мы тем утром возвращались из часовни.

– Зато она тебя не любит.

Большинство дорожек на школьной территории было покрыто деревянными настилами – для удобства и безопасности, но на них повсюду образовались наледи. Стоило Финни чуть-чуть промахнуться, ставя костыль, и он рухнул бы на обледеневшие доски или в покрытый ледяной коркой снег.

Даже помещения Девона для него представляли собой скопище ловушек. Благодаря крупному наследству, завещанному школе несколькими годами ранее неким семейством нефтепромышленников, она была существенно перестроена в стиле пуританской монументальности – словно кто-то приспособил Версаль для нужд воскресной школы. Парадоксально суровая пышность выдавала двойственную суть школы – точно так же, как по-своему эту двойственность символизировали две реки, оседланные ею. Снаружи ее здания казались молчаливо-сдержанными: строгие прямые линии краснокирпичной кладки или деревянной обшивки, со ставнями, стоявшими как часовые по обе стороны каждого окна, с несколькими непритязательными куполами, там и сям разбросанными по крышам, обязательными и некрасивыми, как шапка пилигрима.

Но стоило войти внутрь такого здания через дверь в колониальном стиле с одиноким веерным окошком или рельефными стойками, намекающими на то, что скромные украшения все же допустимы, – и мы попадали в экстравагантную роскошь в стиле мадам Помпадур. Стены из розового и полы из белого мрамора замыкались вверху арочно-сводчатыми потолками; один актовый зал был оформлен в традициях Высокого итальянского Возрождения, другой освещался люстрами, сверкавшими хрустальными подвесками в форме слезы; одна из стен сплошь состояла из французских окон, выходящих на итальянский сад с мраморными скульптурами; первый этаж библиотеки был прованским, второй – в стиле рококо. И повсюду, кроме общежитий, полы и лестницы были сделаны из гладкого полированного мрамора, еще более скользкого, чем ледяные дорожки.

– Нет, зима меня любит, – огрызнулся Финни и добавил, желая сгладить прозвучавшую в голосе капризность: – Ну если это вообще можно сказать о времени года. Я имел в виду, что люблю зиму, а когда что-нибудь по-настоящему любишь, оно отвечает тебе тем же в самых разных проявлениях.

Я не считал, что это правда, мой семнадцатилетний жизненный опыт показывал, что это скорее заблуждение, но так было со всеми идеями и убеждениями Финни: они должны были быть неоспоримы. Поэтому я и не стал ничего говорить.

Широкий настил закончился, и Финни пошел чуть впереди меня по бежавшей под небольшим уклоном к нашему корпусу узкой дорожке. Он двигался с удивительной осторожностью – удивительной для человека, для которого прежде земля была лишь точкой отталкивания, чем-то вроде базового элемента среды, где совершались космические прыжки. Мне на память пришло то, на что я никогда прежде не обращал особого внимания: как раньше ходил Финеас. На территории школы можно было наблюдать походки всевозможных видов: нескладное шарканье мальчишек, которые вдруг резко вытянулись на целый фут, ковбойскую поступь враскачку тех, кто желал продемонстрировать, насколько раздались у них вширь плечи, иноходь, походку вразвалочку, легкий шаг, гигантские шаги Пола Баньяна[17]. Финеас же передвигался плавно, сохраняя равновесие, что казалось, будто он дрейфует мимо, не прилагая никаких усилий и полностью расслабившись. Сейчас он ковылял, хромая, по наледи. Доктор Стэнпоул гарантировал лишь то, что Финеас снова сможет ходить. Но я понимал, что он никогда не сможет ходить так, как прежде.

– У тебя сейчас есть урок? – спросил он, когда мы добрались до ступенек крыльца.

– Да.

– У меня тоже. Давай не пойдем.

– Не пойдем? Но под каким предлогом?

– Скажем, что у меня случился обморок от перенапряжения по дороге из часовни, – он посмотрел на меня с призрачной улыбкой, – и ты должен за мной ухаживать.

– Финни, это твой первый день после долгого отсутствия. Не тебе пропускать занятия.

– Я знаю, знаю. И буду работать. Я действительно намерен работать. Тебе, конечно, придется тянуть меня, но я правда собираюсь работать изо всех сил. Только не сегодня, не с ходу. Не могу я спрягать глаголы, когда еще толком не осмотрел школы. Я же до сих пор не видел ничего, кроме нашей комнаты и часовни. Классную комнату мне лицезреть неохота. Пока неохота. Не сейчас.