Тайны двора государева - Валентин Лавров

Побледнел Зотов, окрест опасливо оглянулся, приблизил уста к самому уху Петра:

— Где, батюшка, такие речи слыхали?

— Матушка рекла, только приказала о том никому не говорить.

— Вот это верно, никому о том не сказывайте, а то можно к Свежеву и Луканову на дыбу попасть, — и, торопясь перевести беседу на другую тему, затараторил:

— Что-то жарко стало. Пойдемте, Петр Алексеевич, в прохладные палаты, кваску изопьем да в тавлеи сыграем. Петр послушно поплелся за Зотовым. Он глубоко, не по-детски вздохнул и тихо сказал:

— Ох, скучно мне…

Уже после второго удара кнутом на виске все время верещавший дурак Афанасий заорал пуще прежнего:

— Признаюсь, виновен, говорил я предерзостные слова, дескать, стравила плод в чреве своем царица Софья… де зачала его от князя Голицына… Отвяжите, а-а!

Неонила оказалась, как и положено русской женщине, характером крепче мужика. На все мучительства она отвечала:

— Ничего не говорила, ничего не слыхала…

Тогда пузатый Луканов, не знавший ни к кому жалости и при нужде родную мать растянувший бы на дыбе, зажегши веник, медленно гладил им по спине обнаженной женщины. Мучение сие крайне изощренное, но Неонила продолжала упорствовать:

— Не я дерзкие слова говорила!

Тогда палач повернул ее животом вверх, палил горящим веником перси, а затем спустился к срамному месту и здесь особо усердствовал, раздвинув жертве ноги.

Неонила наконец сдалась, крикнула:

— Пропадите вы все пропадом, в чем скажете, в том и признаюсь…

Суд приговорил ее к штрафованию десятью ударами плети и ссылкой на прядильный двор — навечно.

Дурака Афанасия уже на другой день стража вывела на Красную площадь. Загодя был врыт столб, к которому Афанасия, сорвав с него одежды, привязали. Собралась громадная, бездельная, говорливая толпа.

К вящему удовольствию любопытных, появился малолетний царевич Петр и его учитель Зотов. Они под взглядами людей уселись на два обитых алым бархатом креслица, совсем поблизости от столба. Стражники, помахивая бердышами, на приличное расстояние отогнали стоявших рядом.

Хотя народ относился со снисхождением к дуркам и дуракам, видя в них нечто родственное, тем не менее подтрунивал над бедной жертвой. Из толпы неслись веселые крики:

— Эх, какой уд замечательный! Таким заместо оглобли ворота бы запирать!

— Это не бабья радость, это кобыльи слезы!

— Га-га!

Толпа весело ржала.

Наконец вышел подьячий и хрипло, резко бросая в густой воздух слова, зачитал приговор:

— Дураку Афанасию, родства не помнящему, по указу государя Федора Алексеевича, за непристойные слова учинить жестокое наказание копчением. Бывшему солдату Феогносту Кривому за правый донос выдать денег пять алтын и освободить от податей на год.

Началось копчение. К руке Афанасия привязали палку, обмотанную просмоленной паклей. Палач Луканов паклю поджег. Пакля вспыхнула жарко, опалив лицо. Афанасий вскрикнул, дернулся головой, ударившись о столб. Огонь быстро полз по просмоленной пакле, коснулся руки и начал жечь ее. Афанасий, захлебываясь ядовитым дымом, дико орал, то затихая, то возобновляя крик с новой силой.

Толпа веселилась:

— Хорошо, дурак, прокоптишься, так долго не протухнешь!

Петр давно перестал болтать ногами:

— Ах, зело любопытно!

Палач поджег сушняк. Огонь весело взлетел выше головы Афанасия, загорелись, свиваясь в кольца, волосы. Афанасий уже не кричал, он лишь, подобно рыбе, брошенной на сковородку, широко открывал рот.

Ветерок колыхнул в сторону царевича. Он смешно сморщил нос:

— Фу, жареным мясом воняет. Этот кричать больше не будет? — Петр крепко зевнул, перекрестил уста, приказал: — Надоело, скучно тут. Пойдем, Никита, кваску испьем, да нынче надо бы потешную палатку закончить.

В горнице Петр увидал матушку Наталью Кирилловну. Она была одета во вдовий черный опашень и золотопарчовую мантию. Нежной рукой прижала к себе сына, поцеловала в голову.

— Макушка-то, Петруша, у тебя сугубая, дважды, стало быть, под венец тебя ставить будем, — рассмеялась тихим печальным смехом. — Если до того Языков не переведет нас. Свата моего и благодетеля Артамона Сергееевича Матвеева, происками Софьи, змеи сей подколодной, в ссылку позорную отправили. Сами, вишь, власти желают! А сей час Языков сказал нам собираться, на другой неделе всех отправят в Александровскую слободку — теперь, дескать, непременно, задержек не будет. Не за себя боюсь, за тебя, дитятко мое ненаглядное. В том беду зрю и повторяю: умертвят они тебя там, как царевича Димитрия в Угличе. — Она заплакала.

Петр отшатнулся, вырвался из материнских объятий. Лицо его стало бледным, он нервно начал грызть ноготь. Ничего не говоря, ушел к себе в покои.

Весь оставшийся день Петр ходил насупившийся, молчаливый, что-то обдумывая. Даже в деревянных солдат не играл. На лбу у него сложилась складка, которая бывает только у людей, переживших много горя.

Ночью Петр вскрикивал, дергал головой. Постель утром нашли влажной, с желтым пятном посредине. Это, впрочем, и прежде случалось.

Завтрак почти не ел. Когда Зотов начал упрашивать: «Батюшка, не удручайтесь, сделайте милость, кашку скушайте!» — Петр швырнул серебряную миску в лицо учителя, перемазав ему новый кафтан.

Резко вдруг вскочил изо стола, забыв перекрестить лоб, на ходу сквозь зубы выдавил:

— Пойду к Федору!

Он понесся через переходы и узкие повороты так, будто за ним гнался хищный зверь. Влетел к Федору задыхающийся, ухватил его слабую, с тонкими хрупкими ногтями руку, прильнул к ней, истово начал целовать, сквозь детские слезы приговаривая:

— Державный царь, брат мой любимый! Твой холоп Языков и наша сестрица Софья желают меня погубить, яко же древний Годунов царевича Димитрия. А для того задумали, восприя сие намерение, выгнать меня с матерью из дому отца нашего и от тебя отдалити. Или я не сын державного царя Алексея Михайловича, что мне угла в моем родовом дому нет?

Федор Алексеевич некоторое время словно с недоумением смотрел на братца, который был на десять лет моложе, но который говорил и рассуждал, как не всякий думный дьяк умеет. Федор был болезненным и добрым. Он обнял мальчугана, погладил его по щеке, спросил:

— Тебя прийти ко мне научила матушка Наталья?

— Нет, своей волей! Да кому же мне жаловаться на негодных холопей, как не тебе, братец? — И опять поцеловал руку с рыжеватыми волосами, окропил слезами.