Тайны двора государева - Валентин Лавров

22 января 1671 года государь с обычными обрядами обвенчался с Натальей Кирилловной.

Спустя шестнадцать месяцев, 30 мая 1672 года, в день преподобного Исаакия Далматского, в первом часу пополуночи молодая царица обрадовала государя рождением сына. Нарекли его Петром. А Великим он стал уже позже.

В пять утра колокольный звон поплыл над садами и золотом церковных куполов Москвы, возвещая: родился царевич!

Митрополит Новгородский Питирим с духовенством совершил молебствование в Успенском соборе. По лицу счастливого отца катились слезы радости.

Поклонившись праху родителей, покоившихся в Архангельском соборе и в церкви Вознесенского девичьего монастыря, он вернулся во дворец. Ради счастливого дня отец царицы Кирилл Полуэктович Нарышкин, а равно как сват Артамон Сергеевич Матвеев были жалованы чином окольничих.

Этим и завершилась сия необычная история, начавшаяся печально, но окончившаяся весьма счастливо.

На четвертом году жизни будущему преобразователю России Петру Великому судьба нанесла тяжелый удар: скончался его царственный отец. Боярин Матвеев склонял умирающего государя оставить трон малолетнему Петру. Но Алексей Михайлович с последним вздохом благословил на трон сына от первого брака — Федора, еще не достигшего пятнадцати лет.

Начались дворцовые происки. Старшая сестра Федора Софья повела борьбу против подрастающего царевича Петра. Малолетний Петр неожиданно проявил вполне взрослую хватку.

А борьба за власть, как и во все времена в России, шла не на жизнь — на смерть…

Уже какой день в Москве стоит необыкновенная для мая сушь. На бесцветном небе, гляди хоть до рези в зенках, ни единого облачка. С реки несет тиной. За кремлевскими стенами сонная дремота, малолюдно. Лишь любимец малолетнего Петра дворцовый плотник Степка Исаев поправляет дверь поварни да, словно мухи лайно, паперть Успенского собора облепили нищие, клосные и прочая рвань.

Впрочем, и тут есть свои аристократы. Побирушка Неонила Самотесова, статью вполне схожая с барыней, красивая глазастая бабешка лет тридцати, на сем месте просит милостыню с трехлетнего возраста. Теперь у Неонилы большой дом за высоким частоколом на берегу Яузы в Котельниках.

— Из многих грошиков большой капитал сбивается, — белозубо смеется Неонила. — Могла бы на себя платья вздеть богатые, слуги бы мне ноги в серебряном тазу омывали, а не здесь обретаться. Да в Писании сказано: трудиться потребно в поте лица своего. Да что тово говорить? Глянь, вон царевич Петр с учителем своим Зотовым! Куда стопы направили? К плотнику Степке. Вишь, шатер потешный зачали строить. Царевич, надежа наша, совсем крошка, а уже молоточком постукивает, тоже в поте лица…

Высокий, узкоплечий, с лицом землистого цвета и словно с застывшей злобной миной, отставной солдат Феогност Кривой лающим голосом произнес:

— Сие дело не царское — гвозди забивать и отягощать младую плоть трудами выше меры. Он должон важность в себе соблюдать, потому как помазанник. — Кривой пытался ухаживать за Неонилой, но та дала ему от ворот поворот, вот он и злобствует, супротив перечит.

В разговор встрял дурачок Афанасий, глумец и бесстыдник, карла с громадной, подобно тыкве, головой. Он ударил себя ладонями по голой заднице, ловко кувыркнулся в пыли, так что мелькнули никогда не мытые пятки, загундосил:

— А Софьюшка-царевна плод, в блудном грехе с Васькой Голицыным зачатый, стравила и кошкам бросила. Те и сожрали. Хе-хе!

— Цыц, кобель окаянный! — Неонила опасливо оглянулась. — Глупое речешь. Прикрой, срамник, яйца свои, на мысли не наталкивай.

Кривой захохотал, сухо закашлялся, потом задумчиво прищурил глаз, словно впервые разглядывая Афанасия.

— Ты, Афанасий, и впрямь с ума попятился. Грехи только у нас, грязи дорожной, бывают, а у высочайших персон разгулкой времени называется. — Он замолк, скорбно-иронически покачивая головой и немытой рукой с загнутыми ногтями, похожими на когти, почесывая себе спину. И вдруг, намертво ухватив Неонилу и Афанасия, истошно заорал: — Слово и дело!

Вся нищая братия, услыхав сии страшные слова, как горох посыпалась с паперти, бросилась врассыпную. Ибо по закону каждый из них обязан был показывать на тех, кто говорил слова, противные царственным особам. Без пыток тут никак нельзя было, а кто правый, кто виноватый, того никогда на Руси не разбирали.

— Почто великий шум? — обрадовался Петр, потянул за кафтан Зотова. — Глянь-ка, под караул людишек взяли…

— Теперь их в Сыскной приказ отволокут, это в Китай-городе, возле церкви Василия Блаженного, — объяснил Зотов.

Загорелись глаза у Петра, вцепился в руку Зотова:

— Что с ними делать станут?

— Коли кто крикнул «Слово и дело», значит, тот ведает о преступлении важности государственной. В застенок доставят, а там судьи сидят, секретарь, который по закону все записывает, да еще палачи-дружки поджидают — Емелька Свежев и Мартын Луканов. Судьи вопрошать будут, а палачи пытать — согласно обряду.

— Расскажи, расскажи! — Петр в нетерпении грыз ноготь.

— В застенке дыба сделана: два столба в землю вкопаны, а сверху промеж них — другой столб, поперек лежит. Ручки пытуемому выкрутят да подвесят, а промеж ножек, что ремнем связаны, бревнышко дядя Луканов положит и подпрыгивает. Он пузатый из себя, грузный, вот пытуемый истязание во всю силу и ощутит.

— Зело любопытно сие, вот поглядеть бы! — мечтательно проговорил Петр. — А чего еще?

— Бывает, ручки и ножки вложат в тисочки да свинтят их до крайней степени и держат, не снимая иной раз от утра до вечера. Или привяжут накрепко на голове веревку и ее вертят-вертят, туда-сюда, — Зотов показал на себе, — ну, тут уж совсем полное изумление наступает, очи на лоб, изо рта блевотина, и в чем угодно признаются.

— А коли невиновен? — Глаза Петра сделались совсем круглыми.

— Это, батюшка, без разницы. Все признаются, потому как человеческая натура пыток не любит. Матушка-правда? Так ее лишь един Бог разберет, а каждый человек о ней свое понятие содержит.

— Ты, дядя Никита, своди меня, когда казнить будут тех, кого нынче под караул взяли.

Петр надолго погрузился в какие-то свои мысли, и лицо его не по-детски стало серьезным. Потом воззрился в очи Зотова:

— Дядя Никита, а ты ведаешь, почему нас царица Софья из Кремлевского дворца выгнать желает? И в Преображенское ехать не позволяет. Иван Максимович Языков говорит, что там-де ремонт начали. Не знаешь? А потому хотят нас всех отправить в Александровскую слободу, чтобы там… — на глазах Петра показались крупные слезы, — всех погубить. Чтоб Софье одной править.