Снесла Баба Яга яичко - Дубравка Угрешич

В свое время сын одной пациентки рассказал Пупе, как однажды он вывез свою старуху мать в инвалидной коляске немного посидеть перед домом, подышать свежим воздухом. Был конец ноября, поэтому он хорошо укутал старушку одеялами, чтобы она не замерзла. А сам на минуту вернулся домой за сигаретами, и тут же забыв, зачем вернулся, сел и закурил. Тем временем пошел снег. Когда стемнело и старушку занесло, как стог сена, сын с ужасом вспомнил, что его мать все еще на улице. Старушка была настолько дряхлой, что вообще ничего не поняла. Ей очень нравилось следить за движением снежинок. И она даже не простудилась.

Пупа часто мечтала о том, как было бы хорошо, если бы кто-нибудь увез ее в Гренландию и там о ней забыл, потерял бы ее, как теряют зонтик или перчатки. Она дошла до такого состояния, что больше ничего не могла делать. Она стала чем-то вроде фикуса, домашним растением, которое переставляют с места на место, выносят на балкон подышать воздухом, вносят в дом, чтобы не замерзло, регулярно поливают водой и регулярно стирают с листьев пыль. Как фикус может принять решение и совершить самоубийство?

Все примитивные культуры знали, как поступать со стариками. Правила были простыми: когда старики становились неспособны работать, их оставляли умирать или помогали им переселиться в мир иной. Как в том японском фильме, где сын кладет мать в корзину и несет на вершину горы, чтобы она там умерла. Даже слоны умнее людей. Когда настает их час, они уходят из стада, идут на слоновье кладбище, ложатся на слоновьи кости и ждут, когда сами превратятся в кости. А нынешние лицемеры, которые ужасаются примитивности обычаев прошлого, терроризируют своих стариков без малейших угрызений совести. Они не в состоянии ни убить их, ни заботиться о них, ни создать им необходимые условия, ни организовать для них специальные службы. Оставляют их умирать в хосписах, в домах престарелых, а если есть связи, то постоянно продляют их пребывание в геронтологических отделениях больниц, надеясь, что старики откинут салазки до того, как столь долгое «лечение» кому-то покажется подозрительным. В Далмации с гораздо большей нежностью относятся к своим ослам, чем к старикам. Когда осел состарится, его отвозят в лодке на пустынный островок и оставляют там умирать. Пупа однажды ступила ногой на одно такое ослиное кладбище.

Она, которая помогла родиться стольким детям, которая перерезала незнамо сколько пуповин, которая столько раз слышала первый вздох и крик новорожденного, уж она-то, наверное, заслужила, чтобы кто-нибудь разумный просто погасил ее, как гасят свет в доме, чтобы не мотать электричество без толку. Вот все это она постоянно пытается объяснить Зоране, но Зорана решила, что будет уважать мнение врачей, а не человеческое сострадание.

Зорана ее не поняла. И это Зорана, которая всю жизнь обвиняла в непонимании ее, Пупу! Пупа сначала возмущалась, потом защищалась, потом долго чувствовала себя виноватой, а в конце концов признала, что Зорана права, по крайней мере в одном: да, она действительно ее не понимает. Пупа, например, не понимает, как Зорана живет с таким отъявленным гадом, как ее муж. Лет восемнадцать назад он услышал в себе зов хорватской крови, начал громко поддерживать тогдашнюю власть, звонил во все колокола, призывая перебить всех сербов до единого, и попутно давал понять, что и мусульмане, и евреи ему тоже несимпатичны. Он в одночасье превратился в антикоммуниста и набожного католика, повесил Зоране и детям на шеи католические крестики, а на стену портрет одного из своих предков, убийцы-усташа, — и, смотри-ка, весь этот бред оказался весьма прибыльным. Вскоре он стал директором больницы, ловко участвовал в каких-то денежных махинациях, они с Зораной превратились в полноправных членов новоиспеченной хорватской элиты, которую Пупа, пока ей позволяло зрение, видела в телевизоре: на новогодних приемах у президента страны, на концертах, вернисажах… А этот гад иногда позволял себе зайти так далеко, что обвинял ее, Пупу, в том, что виноваты во всем «она и ее коммуняки», что все было «результатом жидовского заговора». А когда он однажды сказал что-то язвительное об отце Зораны, назвав его своим «глупым сербским тестем, которому повезло, что он уже в могиле», Пупа выставила его из дома. С тех пор, а прошло уже больше пятнадцати лет, гад не переступил порога ее квартиры.

Иногда ей казалось, что, удерживая ее в жизни, Зорана ее тем самым наказывает, хочет, чтобы она в конце концов «прозрела» и поняла, насколько все изменилось и насколько ее жизнь и ее ценности не имеют больше ничего общего с новой действительностью. Но ее, Пупу, от этого «великого понимания» спасла обычная старческая катаракта. Она теперь не могла читать или смотреть телевизор, она теперь жила как в колодце. И теперь не только мир вокруг нее стал невидимым — невидимой стала она сама.

Она сидела в своей инвалидной коляске, воображая, что вокруг нее идет снег. Наблюдала за крупными снежинками в воздухе и, как ни странно, ей совсем не было холодно. Снежинки все падали и падали, а она представляла себе, как под снежным покрывалом погрузится в зимний сон, до самой весны, пока не потеплеет и снег не растает. И она уже почти видела, как из-под растаявшего снега появляется кучка ее собственных костей, тоже белых, как снежинки.

4

Беба и ее тело жили во взаимной нетерпимости. Беба не могла вспомнить, когда произошел первый инцидент. Тогда, когда она набрала первые пять лишних килограммов? Может быть, уже тогда тело взяло ситуацию под свой контроль, и ничто больше не могло помешать его конспиративной борьбе против нее? А она считала, что избавиться от пяти килограммов — это мелочь и что она приступит к действиям со следующего понедельника… Но, столкнувшись однажды со своим изображением в зеркале, Беба с изумлением обнаружила, что находится не в своем теле, более того — находится в теле, которое ей и дальше придется терпеть как наказание. Ее грудь, раньше ни большая, ни маленькая, стала крупной, а потом очень крупной, а потом такой, что с Бебой начали происходить случаи, подобные тому, который произошел сегодня утром, когда она выходила с массажа. Какой-то мрачный русский хам с распатланными волосами, в обществе двух точно таких же хамов, увидев ее, бросил: «Aj, mamaaa, titki как u gipopotama!» — уверенный, что «gipopotama» не поймет. А Беба поняла — обидные слова в переводе не нуждаются.

Ее плечи поникли от тяжести груди, на них образовались глубокие пролежни от бретелек бюстгальтера, ее руки от плеча до локтя стали крупными, как у портового грузчика, и почти «съели» шею. У нее всегда была шея нормальной длины, сейчас от нее почти ничего не осталось. Верхняя часть тела расползлась, на талии образовался толстый слой жира, похожий на старинный спасательный пояс для плавания, а над ним возвышалась пойманная в ловушку огромная Беба. При том, что нижняя часть тела начала уменьшаться. У Бебы теперь и задница была новая, из числа тех жалких сплющенных задниц, по которым невозможно отличить старую женщину от старого мужчины. Единственное, что не изменилось, — это голени и руки от локтя до запястья… А Бебино лицо, которое еще несколько лет назад было привлекательным! Оно тоже ей мстило. Вокруг глаз образовались жировые мешки, и ее когда-то живые синие глаза утопали в подкожных отложениях. У нее появился второй подбородок, из-за которого оттянулись вниз уголки губ. Волосы Бебы поредели, а ступни стали больше на два размера. С тридцать восьмого Беба добралась теперь до сорокового. Единственное, о чем она более или менее заботилась, были ногти на ногах, и если бы она не ходила регулярно к педикюрше, ее ступни уже превратились бы в копыта. А зубы?! Как только они не издевались над ней! Она весь свой век не слезала со стоматологического кресла, руководствуясь здоровым желанием сохранить здоровыми зубы, но даже это ей не удалось. Да, тело жестоко мстило ей, оно целиком и полностью перестало принадлежать ей и стало чужим.