Снесла Баба Яга яичко - Дубравка Угрешич

— Э-э, дорогая, ты сейчас прямо копия снежного человека! — сказал парень, борясь со смехом.

Он помог Бебе освободиться от горки для груди и принес ей махровый халат. Закутавшись в белый махровый халат, Беба полотенцем вытирала с лица пену.

— Хошь, курнем? — спросил парень с характерным мягким «ш».

— Что?!

— Хошь, закурим по одной?

— Здесь?!

— Хошь-курнем-мы-вдвоем?

— Ну, давай.

— Я здесь царь и бог, дорогая, никто мне не указ. Да и какой я Сулейман, если вокруг меня не пахнет табачным дымом, как считаешь?

Беба и парень закурили.

— Э-э, дорогая, я так не смеялся уже лет сто, не меньше! — сказал дружелюбно парень.

— Даа, Сулейман мой, Сулейман, — весело вздохнула Беба.

— Я не Сулейман!

— А кто же ты?

— Мевлудин.

— Мусульманин?

— Да какой я мусульманин, дорогая! Я как наша бывшая Югославия, как боснийский горшок, — во мне всего помаленьку. Папаша мой босниец, а мама наполовину хорватка, наполовину словенка. В роду нашем кого только не было: черногорцы, сербы, македонцы, чехи… Одна моя прабабка была чешка.

— Э-э, Мевлудин.

— Для тебя я просто Мевло. А здесь меня называют пан Мевличка. Сулейман — это мое коммерческое имя. Эти чехи нарядили меня в шаровары, говорят, пусть будет турецкий массаж, для туристов это просто супер. Что они понимают в турках? Это у нас турки на шее пятьсот лет просидели — не у них!

— Значит, ты здесь вроде как артист?

— Ну что ты, дорогая, какой артист! Я же курсы окончил по физиотерапии. Говорят, у меня золотые руки.

— Это да, действительно золотые, — сказала Беба серьезно.

— А толку-то что, — вздохнул парень и нахмурился.

— В каком смысле?

— Что толку от этого, когда с другим никак… Беба не знала, что и сказать. Насколько она успела заметить, с парнем все было в полном порядке. И даже более того.

— Этот мой, стоит у меня, как знамя полковое, а толку никакого, дорогая, ведь я холодный, как рыба. Он у меня как протез у инвалида. Что хочешь с ним делай, стучи по нему сколько хочешь, все бестолку.

— Погоди, о чем это ты?

— Так о торчке моем, дорогая, небось ты и сама уже заметила.

— Нееет, — солгала Беба.

— Это со мной после взрыва случилось. Снаряд рядом разорвался, сербский, мать их за ногу, и с того момента, как он разорвался, у меня все время стоит. Мои боснийцы смеются надо мной, тебе, говорят, Мевло, от войны одна выгода. Не только живым остался, но у тебя теперь стоит, как штык. Это мне-то от войны выгода — да я инвалидом стал!

Парень опустил голову. Беба краешком любопытного глаза отметила, что упомянутая часть тела в шароварах по-прежнему бодрствует.

— Сочувствую, — сказала она.

— Вот спрятался я здесь в эти шаровары, строю из себя турка и все жду, а вдруг выздоровею. Я уж и врачей всяких спрашивал, осматривали меня, смеялись, говорили, с концом у тебя все в порядке, пан Мевличка. Вот так оно в жизни бывает, сестренка: каждый готов толкнуть или обидеть, а вот поддержать и пожалеть нет никого. Я бы вернулся в свою Боснию, мне в Боснии было супер, даже во время войны, но мои там меня засмеют. Мевло Супермен, Мевло Золотой Конец, ты что, наших не знаешь… А это меня доконает. Таким я назад вернуться не могу, ведь я ни мужик, ни баба — я вообще не поймешь что такое!.. Тут за мной всякие женщины бегали, артистки там, еще всякие, знаешь, как это, когда в отеле работаешь, двадцать четыре часа румсервис, каждый думает, что имеет на тебя право. Потом приставали ко мне, чтобы снялся в порно, разные немцы, и русские, и амеры. Одного я отмолотил будь здоров, все ему кости переломал, ну, тут пошли про меня разговоры, хотя бы в покое оставили из-за этих разговоров. Вот если бы я был педиком, как считаешь, может, мне бы легче было?

— Самое важное — иметь доброе сердце, — сказала Беба мягко, в тот момент искренне веря в истинность своего изречения.

— Сердце у меня большое, как мечеть, но что толку…

Беба улыбнулась:

— Я уверена, что у тебя и ум есть.

— Э-э, вот ума у меня нет! — оживился парень. — Я, дорогая, дурак. А кто дураком родился, тот дураком и умрет.

— Все у тебя наладится, я не сомневаюсь, — сказала Беба сочувственно.

— Твоими бы устами мед пить. Эх, только бы мне укротить этого удава. Прямо смотреть на него не могу! Этот сербский снаряд меня как заколдовал, мать его за ногу!

Парень посмотрел на Бебу, и на лице его появилась мягкая улыбка:

— Э-э, извини, что я так ругаюсь.

— Ничего, не страшно.

— Извини, что я на тебя все это вывалил. Если бы меня кто расколдовал так же, как тот снаряд меня заколдовал! Вот об этом я, сестричка, каждый день мечтаю.

Раздался стук в дверь. Вошла женщина в белом халате.

— Пан Сулейман, к вам уже две клиентки в очереди сидят.

Парень помог Бебе слезть со стола и проводил ее до двери.

— Сколько еще здесь пробудешь?

— Не знаю.

— Придешь еще?

— Приду.

— Приходи. Не забывай. Приходи после работы, пойдем пива выпить. Меня найти нетрудно, я здесь, в отеле, живу. Просто спроси пана Мевличку. Меня все знают.

— Договорились!

А потом на великолепном чешском языке обратился к женщине в белом халате:

— Napište masáž teto damy na moj učet.

А мы? Идем дальше.

Жизнь человека сажает на мель,

Истории стрелы летят прямо в цель.

2

Доктор Тополанек стоял перед цветным фотографическим портретом, спроецированным на экран. На фотографии была изображена сидящая в кресле старуха, одетая в костюмчик, белую блузку с воротником и манжетами, которые выглядывали из рукавов, на плечи вместо шали по-молодежному наброшен пуловер ярких тонов. У старухи были седые кудрявые волосы, глубоко посаженные голубоватые глаза и впавшие губы. Больше всего бросались в глаза ее руки с толстыми, искривленными пальцами, очень напоминавшими когти.

«Вообще-то могли бы надеть ей нитяные перчатки», — подумала Беба, рассматривая фотографию.

Во время лекции доктор Тополанек раздал присутствующим список людей старше ста лет. Рядом с каждым именем были указаны пол, раса, национальность и возраст.

— Вы спрашиваете себя, — начал доктор Тополанек, — кто эта женщина на фотографии? Если вы посмотрите список, то прочтете ее имя на первой строчке. Джейн Калмент объявлена самым старым жителем Земли. Госпожа Калмент умерла, когда ей было сто двадцать два года и сто шестьдесят четыре дня! «У меня только одна морщина — та, на которой я сижу! Je n'ai jamais еu qu'une ride et je suis assise dessus!» — заявила журналистам госпожа Калмент, женщина, которая ездила на велосипеде до ста лет!