Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Воллам Мортон

Однако вернемся к Джону Ноксу. Мне припомнился продырявленный подсвечник, который я видел, кажется, в Пертском музее. Гид объяснил мне, что это — результат неудавшегося покушения на известного проповедника. Обстоятельства дела мне неизвестны (да и вряд ли когда-нибудь станут известны). Остается лишь гадать, где находился в тот момент Джон Нокс — стоял ли у выступающего окна дома, читая проповедь горожанам, или мирно сидел в своей гостиной, — когда выпущенная из мушкета пуля пролетела мимо и угодила в злополучный подсвечник.

Зато я точно знаю, что в этом доме состарившийся реформатор провел последние годы жизни. Джеймс Мелвилл вспоминал, что ему неоднократно доводилось наблюдать, как старый и больной Нокс выходил из дома. Он тяжело опирался на посох, который держал в правой руке; с другой стороны его поддерживал под локоть секретарь Ричард Бэннатайн. Медленно брели они в сторону церкви. Нокс был настолько слаб, что не мог самостоятельно взойти на кафедру. Да и потом, после того, как ему помогут, он долго еще стоял в изнеможении, ожидая, пока боевой дух проповедника не победит телесную немощь старика. Однако, по свидетельству все того же Мелвилла, «к концу проповеди Нокс настолько воодушевлялся, что, казалось, был готов раззвенеть свою кафедру на кусочки…»

Интересно, много ли англичан возьмутся перевести это самое мелвилловское «раззвенеть»? Французский переводчик Мелвилла (у которого, очевидно, не оказалось под рукой помощника-шотландца) перевел фразу следующим образом: «он разломал свою кафедру и спрыгнул в толпу слушателей». А на самом деле эти слова означают, что у Нокса был такой лихой вид, словно он готов разнести свою кафедру на кусочки.

Проповедник скончался в том же доме на Кэнонгейт. По свидетельству Баллантайна, немощный Нокс лежал тихо и лишь время от времени просил, чтобы ему смочили губы разведенным элем. Затем он впал в забытье, ставшее преддверием печального конца. Последняя искра сознания мелькнула, когда у Нокса спросили, слышит ли он молитвы, которые читались вокруг. Он приоткрыл глаза и ответил с тяжелым вздохом: «Дай Бог, чтобы вы и все остальные люди слышали их так же хорошо, как я…»

После этого ему задали еще один вопрос: теперь, когда час, о котором он так часто молил Бога, приблизился, может ли Нокс подать условный знак? Увы, проповедник уже не мог говорить. Он лишь сделал невнятный жест рукой и испустил дух.

6

Каждый, кто собирается писать об Эдинбурге, вынужден рано или поздно коснуться литературной темы. Правила хорошего тона требуют засвидетельствовать свое почтение местным столпам литературы. Я же решил не утомлять читателей повторением хорошо известных имен. Прогуливаясь по городу, я обнаружил, что книги продаются чуть ли не в половине всех эдинбургских магазинов, и насколько я могу судить, торговля в них процветает. Похоже, что шотландская столица может претендовать на звание самого интеллектуального города в мире. Париж по сравнению с ней выглядит едва ли не безграмотным.

Итак, оставив в стороне прославленных литературных мэтров, хочу напомнить Эдинбургу об одном поэте, который каким-то непостижимым образом не сумел снискать признания у здешней публики. Имя этого человека сэр Топаз Макгонагалл.

Я не очень хорошо засыпаю по вечерам. Стоит мне только улечься в постель, как меня тут же обступают дневные заботы. Я вспоминаю о том, что не успел сделать или же сделал не лучшим образом. Сожаления, огорчения, опасения — вся эти малоприятные гости собираются вокруг моего ложа, рассаживаются на моей подушке, подобно предвестникам грядущих несчастий, и начисто отбивают у меня желание спать. Зная за собой эту прискорбную привычку, я повсюду вожу с собой успокаивающие средства — Теккерея, «Циркуляцию крови» Харви и несколько книжек из категории, которая, бог знает почему, именуется «легким чтением перед сном». Что касается последних, то я абсолютно уверен: их писали и составляли люди, не ведающие проблем со сном, специально для того, чтобы не дать заснуть другим. Ни одна из этих книг мне не помогла. Стоит углубиться в какую-нибудь антологию, как я отмечаю досадные упущения, начинаю злиться на составителей и прикидывать, как бы я сам все составил. С Теккереем и Харви еще хуже: очень скоро я обнаруживаю, что читаю этих авторов с неподдельным интересом. А часы тем временем тикают, время безжалостно утекает…

Большие надежды я возлагал на «Алису в стране чудес». Мне говорили, что это идеальное «чтение на ночь»: книга сначала начисто стирает из вашей памяти окружающий мир, а затем исторгает счастливую, полусонную улыбку. Что ж, могу засвидетельствовать: «Алиса» действительно разрушает реальный мир, но она заставляет смеяться! А смех в той же мере губителен для сна, в какой улыбка для него полезна. Я убедился на собственном опыте, что скорейший способ заснуть — это соскользнуть в бессознательную улыбку. И лучшей колыбельной для меня являются книги сэра Топаза Макгонагалла, поэта, родившегося в Данди, но творившего в Эдинбурге.

Те немногие, кто сегодня еще помнит этого автора, характеризуют его как самого худшего в мире поэта. Я с ними решительно не согласен. На мой взгляд, Макгонагалл просто опередил свое время. В его стихах обнаруживается то великолепное пренебрежение к литературным нормам, которое позже помогло не одному литератору нажить огромное состояние. Он весьма свободно обращается с английским языком — с той веселой, гусарской фамильярностью, которая в девятнадцатом веке дозволялась лишь признанным мастерам.

Расцвет творческих сил Макгонагалла пришелся на период южноафриканской войны. Он относился к тому племени чудаков, которых время от времени порождают большие города. Лондон диккенсовской эпохи изобиловал подобными людьми. Для Макгонагалла не было запретных тем, он писал обо всем и обо всех. Государственные события, природные явления, кораблекрушения, рождение и смерть королей — все это воспламеняло его музу. Любимым местом своего времяпровождения он избрал здание Эдинбургского парламента. Именно здесь, среди преуспевающих столичных законников, Макгонагалл нашел рынок сбыта своих произведений.

Он печатал их на больших листах, наверху красовался королевский герб, набранный жирным шрифтом! Как-то раз группа подгулявших студентов устроила в честь Макгонагалла шуточный прием, на котором наградила его экзотическим титулом. Прозвище настолько прилипло к поэту, что вскоре он и сам стал подписывать им свои стихи — «Сэр Топаз Макгонагалл, рыцарь ордена Белого Слона».

В архивах правительственного департамента я обнаружил журнал с бесценными выдержками из творчества этого автора. С любезного разрешения работников департамента я позаимствовал их и провел не одну бессонную ночь за чтением стихов Макгонагалла. Чего только стоит его гимн Глазго:

Чудесный город Глазго, своими машинами славный,

Которые рабочих твоих увечат исправно,

А также реки углубленьем, какое, уж так пришлось,

В немалую сумму нам обошлось.

Чудесный город Глазго, тебя средь всех городов

Я назову величайшим, и спорить с любым готов.

И милость твоя обтекает меня, как вода.

Тебе говорю я: «Процветай всегда»!