Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Он также начал замечать строгую иерархичность местного общества. Среди самих индийцев главенствовало разделение на магометан и индусов. Кроме того, все стратифицировалось в соответствии с принципом кастовости. Неприкасаемые и брамины составляли два разных, хотя и смежных, мира. Но ведь и британцы подчинялись нормам сегрегации – если не по кастам, то по классам, как они привыкли! В самом низу находились евразийцы, представители смешанных рас. Потом шли европейцы, не занимавшие официальных постов, профессионалы, служащие железной дороги, чайные плантаторы и так далее. Еще выше располагались армейские офицеры, а над ними – высокомерные правительственные чиновники, политики, и на самом верху, как бы в зоне чистого эфира, парили вице-король и его непосредственное окружение. Каждый ощущал значимость собственного места, каждый защищал его от выскочек из низших кругов, хотя и встречался с ними в местных клубах, имевшихся во всех городах. Индийцев в эти клубы, как правило, не допускали, хотя в некоторых местах правила были более демократичными, а потому то один, то другой махараджа проникал в белую компанию.

По этой ставящей в тупик нормального человека социальной лестнице Морган прошагал и вверх и вниз. Он был чужаком, он нигде не останавливался, чтобы занять какое-то определенное место. Тем не менее свободным он тоже не был – в силу цвета своей кожи и своего предназначения, которое он был призван исполнить. И за ним тащилась его тень, как напоминание о безднах, лежащих глубоко под ногами.

За несколько лет до этого, на корабле, плывущем в Грецию, Морган повстречался с выпускником Оксфорда по имени Руперт Смит. По темпераменту и взглядам на жизнь они очень различались, что не помешало им установить трогательно-дружеские отношения, длящиеся уже несколько лет. Смит подвизался в отделении Индийской гражданской службы в Аллалабаде, и он устроил Моргану слугу, встречавшего его с корабля. Бальдео, по сути, и был первым человеком, с которым Морган говорил, ступив на индийский берег.

Правда, в Англии Морган привык к тому, что обслуживавшие его экономки, горничные и садовники различались с ним только классовыми признаками. Между ним же и Бальдео пролегала огромная дистанция – принадлежность к разным расам; разные языки и традиции настолько сгустили вокруг них атмосферу, что они едва видели друг друга, а потому их отношения начались с фарса. Едва Морган повстречал Бальдео, как тут же забыл его лицо и не узнал на следующее утро, хотя слуга спал у двери его гостиничного номера. Морган принялся его разыскивать, он посылал записки, подозревал слугу Голди, что тот прячет от него Бальдео, и параллельно этому сопротивлялся вниманию странного сухопарого настойчивого человека, который повсюду следовал за ним, ожидая приказаний. К тому моменту, когда Морган наконец признал своего слугу, он ощущал такой стыд за произошедшее, его ошибка висела над ним таким тяжелым грузом, что он начал считать, что этот долг ему не оплатить никогда.

Взаимонепонимание продолжало преследовать их. Морган нашел принадлежащее Бальдео портмоне со всеми его рекомендациями в собственном чемодане, поверх сложенной одежды. Он был крайне раздражен бестактностью, с которой Бальдео, не спросив его разрешения, сделал это, но ничего не сказал. И к счастью, поскольку через несколько дней узнал, что в качестве нанимателя обязан был держать официальные бумаги у себя. Слуга просто сделал то, что являлось необходимостью, всегда опережая своего хозяина на шаг во всех важных вопросах.

Вскоре Морган пришел к выводу, что без Бальдео он и шагу бы не ступил. Словно дух-покровитель, Бальдео постоянно сопровождал Моргана или, если выразиться более корректно, держался чуть впереди Моргана – отправляясь с багажом на станцию, занимая места в поезде, находя носильщиков и кучеров двуколок, исполняя крупные и мелкие поручения, приводя в порядок одежду и принося горячую воду, когда это было необходимо, готовя еду. Без Бальдео Индия рухнула бы на Моргана и похоронила его под собой, ошеломленного и растерянного.

Хотя, по правде говоря, многое из того, что делал Морган, все равно смущало его. Когда он впервые встретил Масуда, его знание Индии сводилось к неопределенной смеси: слоны и святые, кальяны и храмы, вращавшиеся в едином хороводе на фоне каких-то смутно очерченных пейзажей. С тех пор он многое сделал, чтобы пополнить свое образование, а когда его поездка приобрела более четкие очертания, в целях подготовки он прочел много специальной литературы. Но сейчас все это казалось ненужным. Реальность, текущая мимо, изменила большинство его смутных предварительных представлений, равно как и представление о будущем романе.

Если говорить о том, что он подразумевал под написанием романа, то книге, которую он предполагал написать, предстояло стать похожей на прочие его книги, где холодная чопорность английского характера непременно смягчалась перед лицом тепла и непринужденности, царящих в Италии. Какими бы ни были между ними различия, но индийцы и британские их правители имели много общего, и Морган в своей истории должен был поставить это во главу угла. Но как подобным литературным фантазиям выдержать то, что он сейчас переживал, ежедневно будучи свидетелем сцены или разговора, где реальность и его предположения начинали уничтожать друг друга? Сталкивались два миропонимания, один способ существования пытался поглотить другой, и каждый из них при этом оборачивался всем худшим, что в нем было. В Симле, например, Морган пережил то, что впоследствии стало основой его весьма пессимистичного представления о будущем Индии.

Во время своего пребывания в стране он уже совершил несколько поездок. Была экскурсия в Алигаре, в Лахоре он участвовал в вялом чаепитии с образованными индийцами, ведущими светскую беседу ни о чем. В последние годы стали популярны интернациональные встречи за карточным столом, поощряемые в качестве средства против растущего индийского национализма. И, вероятно, из подобных же соображений Морган был приглашен на церемонию, самым оптимистическим образом охарактеризованную как «передовая» магометанская свадьба.

Воспоминание об этом событии всякий раз вызывало спазм в его сердце. Рационалистический компонент был внедрен в плоть ритуала, вероятно, ради приглашенных европейцев. Сами же магометане чувствовали себя не в своей тарелке, бормоча о том, что все происходящее находится в противоречии с законами ислама. Невеста с открытым лицом сидела рядом с женихом на диване, установленном на возвышении. Имам, совершающий обряд, невнятно читал что-то из Корана, после чего местный поэт принялся декламировать выспренные стихи о Разуме, который, подобно соловью, поет в некоем метафорическом саду. Но самая нелепая вещь произошла совершенно непреднамеренно – в то время как на одном конце сада граммофон завел песенку про Лиззи, с которой так приятно провести время, на другом его конце собрание правоверных мусульман совершало свою вечернюю молитву.

Воздетые руки, коленопреклоненная поза, лоб, прижатый к земле, – сколько раз Морган видел, как Масуд совершает подобные ритуальные действия, и находил их трогательными – быть может, оттого, что они имели такое значение для его друга. Но сегодня, кроме ужаса, он не испытывал ничего. И все потому, что молитва, совершаемая верующими, и песня, льющаяся из граммофона, – совершенно случайно – закончились одновременно. Для Моргана вся прелесть ритуала заключалась как раз в присутствии этих молящихся, которые без всякой суеты возвращались теперь к гудящей толпе.