Войлочный век - Татьяна Толстая

К науке это не имеет ни малейшего отношения, не надо даже беспокоиться возражать, – вставать с места, суетиться, открывать рот. Не надо.

Это кофточки с короткими рукавами, круглым или V-образным вырезом, шерстяные, шелковые, х/б или же смесь этого всего. Плюс две-три черных майки без рукавов. Всего примерно семь, но может быть, и больше, не исключаю. В этом-то и проблема: я никогда не могу собрать их вместе, рассортировать и пересчитать.

Среди них есть одна любимая, даром что старенькая; на ярлычке у нее, на шее который, написано G.W. Я не знаю, что это за фирма такая, посмотрела в Яндексе – а там: «8-см миномёт образца 1934 года (нем. 8-cm Granatwerfer 34, сокр. 8-cm G.W.34) – немецкий 81-мм миномёт образца 1932 года. Миномёт был создан в 1932 году фирмой “Рейнметалл”». Вроде бы не то?

Так вот, каждый раз, когда я думаю ее надеть, она исчезает. Не могу найти. Вариантов не так много: в комоде, второй ящик сверху. Иногда первый. Или в шкафу. Либо на полочках, либо на плечиках. Шкафов – технически – два. На самом деле, как я подозреваю, их значительно больше, потому что я в ясном разуме вешаю в них вещи, и примерно через неделю не могу их найти, хоть кричи и плачь.

Иногда я делаю полную ревизию гардероба, в рассуждении чего бы выкинуть, но, конечно, никогда ничего не выкидываю, так как у меня синдром Плюшкина и я не могу расстаться с предметами, ведь они живые. «Ну, сейчас нет, но потом, может быть, как-нибудь, я этот шарфик еще поношу», – думаю я и укладываю шарфик в склеп еще на полгода, до нового сезона развевания на ветру.

Вместо исчезнувшей кофточки G.W. мне в руки бросаются пять-шесть-семь других; повторяю, общее их число неизвестно. Мучительная борьба – и я смиряюсь, надеваю одну из них, суррогатных, и свыкаюсь с ней. А через пару месяцев лезу в шкаф – а G.W. уж там, преспокойно висит себе на плечиках, вытягивается и портится, когда ей бы полежать на полке! Зато другие, которые вот только что толкались и суетились перед моими глазами, исчезают.

Я думаю, – почти уверена – что в глубине моих так называемых двух шкафов существует еще сложная система перегородок, лестниц и дверей, там есть потайные ходы, как в английском замке, подземелья и сухие камеры, где развесил свои кружева паук. Туда уходят мои вещи, некоторые навсегда, – значит, душа у них такая оказалась, грустная и молчаливая, – некоторые так просто, сбегают зазеркальный мир посмотреть и возвращаются.

Мне эти шкафы строил один человек, неуютный и молчаливый; бог его знает, что он там настроил; я рада была, когда расплатилась и он ушел.

Расплатилась ли?

В «Капитанской дочке», в самом начале, замечательна та стремительность, с которой Пушкин вводит в текст персонажей; ну, первым, понятно, открывает глаза рассказчик, Петруша Гринев, и тут же, сразу, в десяти строках, выстраивает иерархическую модель своего детства: отец, матушка, Савельич, француз.

А дальше, уже в целых двадцати строках, он рассказывает историю француза, мосье Бопре, от момента его появления в доме батюшки до того момента, как его прогнали со двора. Чем занимался француз в качестве гувернера? Пьянствовал и шлялся по бабам.

«Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее».

Выгнали же его после того, как рябая Палашка и кривая Акулька «как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность». Батюшка прибежал выгонять учителя, но мосье спал: «несчастный француз был мертво пьян».

Дальше, как мы помним (а если не помним, то никто не мешает и прочитать), Петруша отправляется служить, по дороге поддается дурному влиянию, напивается, проигрывает сто рублей, и Савельич сокрушается: в кого же ты такой пошел, вроде бы ни батюшка, ни дедушка пьяницами не были. «А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало к Антипьевне забежит: “Мадам, же ву при, водкю”. Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын».

Так вот, я про эту «водкю». Это – по моему глубокому убеждению, пушкинский межлингвистический каламбур. Если читать текст вслух (а это надлежит делать всегда, пусть и «внутренним голосом», когда читаешь художественный текст) и при этом немного знать французский, то очевидно, что «водкю» (с ударением на последнем слоге) звучит как vot’cu, т. е. votre cul, – «ваша жопа». Да, это жопа рябой Палашки и кривой Акульки.

Выражаясь высоким штилем – если кого-то коробит от слова «жопа», – француз дружил с Вакхом и Венерой, и Александр наш Сергеич одним движением своего блистательного пера объединил и Вакха, и Венеру в одном волшебном, двуязычном слове: так посмотришь – Вакх, а так посмотришь – Венера.

То есть наше все.

Любимая книга – «Великорусские заклинания». Настольная практически. Пробовала я ставить ее на полку, но без толку: в ней постоянно возникает необходимость.

Читаю я ее, во‑первых, просто ради поэзии высочайшей крепости; практически спирт-ректификат. На любой странице раскрой, в любое место ткни, – «В чистом поле сидит баба сводница, у тоё у бабы у сводницы стоит печь кирпична, в той пече кирпичной стоит кунжан литр; в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегорает, сохнет и посыхает: и так бы о мне, рабе Божьем (имярек) рабица Божья (имярек) сердцем кипела, кровью горела, телом сохла и не могла бы без меня, раба Божия, ни жить, ни быть, ни дни дневать, ни часа часовать, ни едой отъестись не могла бы от меня, ни питьем отпиться, ни дутьем отдуться, ни гулянкой загулять, ни в бане отпариться».

«Подите вы, семь ветров буйных, соберите тоски тоскучие со вдов, сирот и маленьких ребят, со всего света белого, понесите к красной девице… чтобы тосковала и горевала по мне, и во сне бы она не засыпывала, в теплой паруше калиновым щелоком не смывала, шелковым веником не спаривала, пошла, слезно плакала, и казался бы я ей милее отца и матери, милее всего роду-племени, милее всего под луной Господней, скатного жемчугу, платья цветного, золотой казны».

«Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, со двора в ворота, в чистое поле. В чистом поле, в зеленых кустах, в поморье стоит вертеп, в том вертепе сидит матерая жена на золотом стуле между троих дверей».

«Создай мне, Страх-Рах, семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихорев; ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный… Пойду я не в восток, не в восточную сторону, на заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное дерево, пойду не дорогой, а стороной, мышьей норой, собачьей тропой…»

«Посмотрю я, раб, в морскую пучину, и увижу в той морской пучине лежащий белый Латырь камень; на том на белом Латыре камне сидящую царицу, Ирода царя, во имя Соломию. У той царицы есть двенадцать дочерей: Огнея, Гнетея, Знобея, Ломея, Пухлея, Скорохода, Трясуха, Дрожуха, Говоруха, Лепчея, Сухота и Невея».