Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

– Держись, держись, может, ничего и не случилось…

– Как же, – шепчу в ответ, – не случилось?

У нас в Большом работал тогда суровый-пресуровый режиссер Михаил Александрович Монахов. Он устраивал за кулисами засаду и зорко высматривал, не смажет ли артист какое па, не упустит ли, упаси Боже, какую деталь.

По лицу Монахова вижу: тот в ярости. Что творит сегодня эта Мессерер, что она себе позволяет!

В антракте врываюсь в свою артистическую, к детям. Осунувшееся личико Майи смотрит на меня сквозь ветки мимозы.

– Майечка, где мама? – спрашиваю осторожно, вроде бы невзначай.

– Сказала, ее срочно вызывают на Шпицберген к отцу… Велела нам идти к тебе в театр.

Щадили мы ее. Девочка не знала, что отец арестован. И не могла сложить два плюс два в тогдашней формуле репрессий. Жену «врага народа» обычно хватали вслед за самим «врагом народа», «изменником родины».

И все-таки плохо верилось: неужто могли взять женщину с грудным ребенком? Летом прошлого года, уже после ареста мужа, у Рахили родился младший сын Азарик.

На всякий случай, без особой надежды звоню в квартиру сестры в Гагаринском переулке. К телефону никто не подходит.

Значит, схватили все-таки, изверги.

После спектакля беру детей ночевать к себе в дом в Щепкинском проезде, за Большим театром. Ведущая балерина Большого «гордо» обитала там с мужем-профессором в коммунальной квартире. Подобно, впрочем, многим миллионам москвичей.

Майя, конечно:

– Ой, чудненько будет у тебя поспать…

Ночь у тетки – ну не лакомство ли! Алик же безутешно плакал: как это мама могла уехать, взяв Азарика с собой, а его оставила.

На следующий день я отправила Алика к Асафу. У него сын Боря – теперь академик Мессерер – всего на год моложе Алика. Мальчишкам вместе скучно не будет. В мою обитель в Щепкинском всех не втиснешь… Однако я сильно ошибалась. Забегая вперед, скажу: позднее мы втиснули и его, и еще двоих – Рахиль и Азарика. Но об этом потом…

Когда Майя жила у меня уже много месяцев, она как-то прибежала из школы с жуткой новостью: «У моей подружки Аточки Ивановой арестовали родителей, и, представляешь, Мита, какой ужас, она живет у тетки!»

Майе было невдомек, что с ней стряслась та же самая беда. Я и раньше старалась ее оградить от всех страхов и передряг, поджидавших дитя за каждым углом голодной Москвы. Мы с ней с пеленок носились! Дочь сестры – это всегда чуть-чуть и твоя дочь.

…Такая рыжая-рыжая, точно затухающее пламя. И подвижная на зависть однолеткам – в девять месяцев уже ходила. А вскоре и бегала. Не ножками перебирала в загончике, а бежала, словно настоящий спринтер: выбрасывала вперед коленки, работала ручками, прижимая локотки к тельцу.

«Быть ей балериной, как пить дать, быть!..» – думала я, но боялась сказать вслух, чтоб не сглазить.

В три года Майя уже устраивала целые представления. Придут, бывало, гости, а она вылетит на середину комнаты и в пляс. Необычный, даже странный для такой малютки танец исполняла. Мы заводили на граммофоне вальс – Майя обожала вальсы, – и она кружилась, вертелась, вставала на пальчики в чем есть, то бишь в простых башмачках. Грациозно принимала балетные позы, очевидно подсмотренные на моих фотографиях, висевших в комнате деда.

Гости, обычно артисты балета или завсегдатаи лож Большого, забывали о еде, о питье – не могли надивиться на рыженькое чудо. Меня же особенно поражало, что у танцующей девочки взгляд соответствовал позе. Когда она опускалась на колено, головка то склонялась долу, то закидывалась вверх. И все очень естественно… Этому учат и порой так и не могут научить в балетных школах. А ребенок делал это сам, чисто интуитивно.

Кстати, маленькие башмачки, в которых Майя в детстве резвилась «на пуантах», хранятся, подобно реликвии, по сей день. С дырами на мысочках!

Она решительно ничего не боялась. Кроме моли, поскольку слышала, что «моль все съедает»… Однажды мой брат Эммануил вошел в комнату и с ужасом увидел, что эта бесстрашная малышка Майя, вскарабкавшись на подоконник, стоит в открытом окне, вернее, уже за ним, на кирпичном выступе. Эммануил бросился к ней и в последний момент схватил ее за ножки. Лишь в его крепких руках она вздрогнула всем тельцем…

В году примерно 1929-м мне удалось собрать небольшую группу артистов Большого и организовать детские балетные утренники. На одно такое представление я и взяла четырехлетнюю Майю. Пусть приглядится к «большому» балетному спектаклю, нырнет с головой в завлекающий мир танца.

Давали мы в тот день «Красную Шапочку». Серый Волк коварно лишал жизни Бабушку и гонялся за Красной Шапочкой из последних своих звериных сил.

«Многогранный» образ Красной Шапочки творила на сцене я, но Майя вряд ли узнала свою тетю. Друзья-артисты, сидевшие рядом с ней, говорили потом, что глазенки у нее горели, косички трепетали от волнения. Только мы вернулись после спектакля домой, и Майя тут же одна станцевала весь балет – и за Бабушку, и за Красную Шапочку, и за Серого Волка.

Пожалуй, этот утренник окончательно решил Майину судьбу.

Естественно, я дождаться не могла, когда ей стукнет восемь – в балетную школу брали в таком возрасте. Но набор объявили в августе, а день рождения у нее – в ноябре. Стало быть, в семь лет и восемь месяцев я повела девчушку в хореографическое училище Большого, на вступительный экзамен.

Майя не волновалась ни капельки. Вроде за конфетами в магазин отправились. От Сретенки ехали трамваем, и народ в вагоне улыбался: такая смешная! Рыженькая, две косички торчком, ну просто кукла. Спрашивают:

– Девочка, а девочка, ты куда едешь?

– В Африку! – не задумываясь, отвечает та.

– А зачем? Что делать в Африке будешь?

– Крокодилов удить!

Непосредственности, милых шалостей, невинных шуток и шуточек Майе всегда было не занимать… Весь трамвай хохотал.

Пришли на приемный экзамен. Детей вывели перед комиссией, чтобы приглядеться, кто как сложен, есть ли чувство ритма.

– А ну-ка, пройдитесь по кругу под музыку!

Детвора застеснялась: ни с места. Стоят, друг на дружку смотрят. Тут Майя выскочила вперед, махнула рукой:

– Ребята, за мной!

И поскакала в изящной польке, увлекая за собой детский хоровод. Уже тогда чувствовала себя примой…

Затем Николай Иванович Тарасов, председатель комиссии, в прошлом известный танцовщик Большого, попросил поступающих поднять ногу повыше.

– А я еще вот так могу! – раздался Майин голосок.

Она закинула ножку выше палки, будто на экзерсисе. Потом шмыгнула под станок, сделала там мостик. Выгнулась дугой, маленький акробатик, и встала «на пуанты» в мягких туфельках. Все вы здесь, мол, еще дети грудные, а я уже взрослая балерина!