Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

В гладиаторском искусстве удар этот — один из самых излюбленных. Почти у всех видов гладиаторов. Он заимствован из антиохийской школы. Почему, не знаю. Сирийские мечи отличаются определенной кривизной и не столь подходящи для этого удара. Гораздо удобнее здесь испанские мечи. От испанских мечей в свою очередь происходят мечи наших легионеров. Тем не менее, удар этот заимствован из антиохийской школы. Может быть, потому что греки, в особенности азийские греки, особенно склонны к показухе? Во всяком случае, за ударом оставлено греческое название — κεραυνοβόλος «молниеносный».

То же и в ars amatoria. Есть κεραυνοβόλος έρως. Еще его называют «любовь с первого взгляда». Применительно к ars gladiatoria, следовало бы говорить о нанесении молниеносного удара при первом же соприкосновении. Практически это невозможно: предварительно нужно прочувствовать противника. Разве не то же в любви, Луций?

«С первого взгляда» можно испытать восторг — именно с первого взгляда, ибо при пристальном рассмотрении восторг обычно рано или поздно исчезает. С первого взгляда можно испытать также то, что греки называют «симпатия» — она может сохраняться значительно дольше, она может перерасти затем в глубокое чувство и сохраняться очень долго, до конца жизни.

Возможно ли испытать любовь с первого взгляда, но так, чтобы это не был κεραυνοβόλος έρως? Это не риторический вопрос. Я спрашиваю тебя. Я постоянно спрашиваю самого себя, Луций.

Что я испытал? Некая стихия приблизилась ко мне, приняла меня в себя. Эта стихия — моя. Ей нет названия. Это не έρως: в έρως превалирует ρω, которое есть мощь ρώμη. Это не amor, потому что amor напоминает мне горечь amarus.

Платон рассказал такую неказистую и такую чудесную басню о том, что каждый из нас — только половина человека, непрестанно ищущая другую свою половину[158]. Может быть, она и есть то, чего недостает мне, а я есть то, чего недостает ей? Может быть. Этого я не знаю. Знаю одно: она причастна моему миру. Она — часть моего мира.

Я прочувствовал ее и вошел в мир. Я вошел в мой мир, потому что прочувствовал ее. Tο εν διαφερόμενον αύτό αύτώ συμφέρεσθαι[159]. Мне кажется, что я это почувствовал.

Я видел ее трижды. В первый раз я видел ее улыбку и слышал ее голос (и улыбка и голос были обращены ко мне). Молния не поразила меня. Нечто нежное объяло меня, и оно было неосязаемо. Во второй раз она приветствовала меня. Голоса ее я даже не слышал. Помню ее взгляд. В нем не было ни мощи того, что есть έρως, ни горечи amor. Я не был поражен. Я не мечтал о ней. И сейчас я о ней не мечтаю. Я чувствую ее. Мне хорошо. Я обретаю себя.

Три дня назад был третий раз. Я заговорил с ней. Когда я обратился к ней, я даже не знал, что это — она. Лица ее я не видел. Слова мои были вопросом — вопросом чужеземца, который желает узнать что-то в незнакомом городе. Когда она обернулась на мой голос и я увидел ее лицо, я даже не обрадовался: я обрел что-то свое. Она отвечала мне с тем особым чувством, одно из многих наименований которого — «приветливость». Я поблагодарил. Возможно, я был несколько растерян, потому что чувствовал все то, о чем пишу сейчас. Она удивилась моей благодарности. «Ты шутишь!». Так выразила она свое удивление. Сколько правды в этом: «Ты шутишь!». Прошло несколько минут. Она вдруг снова подошла ко мне и снова заговорила о том, что желал узнать я, чужеземец в неведомом городе. Я снова вежливо поблагодарил ее. Думаю, голос мой был слишком сдержан, и за это я негодую на самого себя. Она снова искренне удивилась, и я снова услышал: «Ты шутишь!» Голос ее я помню в этом слове. Впрочем, какое еще слово должно запечатлеться в памяти моей в краю, где родилась ателлана?

Глаза у нее цвета осенней листвы, того оттенка, который словно желает оставаться незамеченным. Черты лица ее изломаны, как у старинных статуй. Имени ее я не знаю. Может быть, это к лучшему.

Я чувствую ее. Удивительно приятное чувство. Спокойствие. Блаженство.

Помню, когда-то меня поразили слова, что достигнутый идеал, полная уравновешенность есть не жизнь, а смерть. Это пугает немного. И не хочу верить в это. Впрочем, в amor, где нет горечи amarus, есть смерть mors. A mors уводит в immortalitas бессмертие. Не это ли и есть мир, который я увидел с ее появлением? Не в этом ли и высочайший смысл ars gladiatoria — постоянное ощущение смерти, приобщающее к бессмертию?

Amor имеет еще одно созвучие, еще одно похожее чувствование. Mare море.

Двенадцать лет назад у меня была возлюбленная. Молоденькая девушка из семьи со строгими старыми понятиями о добродетели.

Мне нравилось резко срывать одежды. И в прямом и в переносном смысле. Ты знаешь это, Луций. Ты знаешь, что тогда мне это нравилось особенно. И что тогда, в те годы, в этом был особый привкус. Ты только что вернулся из Греции. Удача Суллы сияла тогда ярче солнца, а ты был самой прекрасной звездой в его созвездии. Я же был твоим двойником-противоположностью. Я постиг тогда пьянящую трезвость λάθε βιώσας[160]— такого скромного, но такого гордого. Тогда я редактировал твою «Марсийскую войну» перед тем, как Сулла велел своему вольноотпущеннику искромсать ее. Гречишка переусердствовал в аттическом стиле, и тогда (может быть, даже несколько обидевшись) я впервые увидел прелесть азийских одеяний[161]. Но в те дни многих еще пугала моя страсть к наготе мысли. И эта девочка тоже была ужасно напугана.