Нога как точка опоры - Оливер Сакс

С помощью врача я приподнялся, опираясь на одну руку, и бросил долгий, долгий взгляд на ногу.

Да, она была на месте! Несомненно, была на месте! Гипс не был ни пустым, ни сплошным, как я опасался; не содержал он и массу земли, навоза или гниющих костей. Гипс содержал ногу примерно нормальных размеров, хотя и сильно исхудавшую по сравнению с другой; на ней был аккуратный шов длиной примерно в фут. Нога – и все же не нога: что-то с ней было совершенно неправильно. Я испытывал глубокое облегчение и одновременно беспокойство и шок. Нога хоть и была на месте, все же ее на самом деле там не было.

Да, она была на месте в формальном, фактическом смысле, на месте визуально, но не жизненно, не прочно, не в действительности. Это была не реальная нога, вообще не реальная вещь, а просто лежащая передо мной копия. Меня поразило прекрасное, почти прозрачное изящество конечности и ее абсолютная поразительная нереальность. Она была изысканной и безжизненной, как искусно выполненная восковая модель из анатомического музея.

Я нерешительно протянул руку, чтобы коснуться ее, – и ощущение оказалось таким же сверхъестественным и двусмысленным, как и вид. Нога не только выглядела, как восковая, она была такой и на ощупь – прекрасно вылепленной, неживой, призрачной. Нога не чувствовала прикосновения моих пальцев, так что я стиснул ее, ущипнул, выдернул волосок. Я мог бы вонзить в нее нож, и все равно она ничего бы не почувствовала. Совершенно никакой чувствительности – я мог бы сжимать и тискать безжизненное тесто. Мне было ясно: я имел ногу, выглядевшую анатомически совершенной, которую искусно починили и вылечили без осложнений, однако она выглядела и ощущалась устрашающе чуждой – безжизненной копией, прикрепленной к моему телу. Я снова подумал о молодом человеке, которого видел в тот давний канун Нового года, о его бледном испуганном лице, о том, с каким ужасом он прошептал: «Это просто подделка. Она не настоящая. Она не моя».

– Что ж, – сказал врач, – вы выглядите достаточно мужественным. Что вы думаете о своей ноге? Мы славно поработали, верно?

– Да, да, – ответил я, в растерянности пытаясь собраться с мыслями. – Замечательная работа, прекрасная, просто прекрасная. Я от души благодарю и поздравляю вас. Но…

– Что за «но»? – спросил он с улыбкой.

– Выглядит чудесно – чудесно, хирургически говоря.

– Что вы хотите сказать – «хирургически говоря»?

– Ну… она чувствуется как-то неправильно. Она чувствуется… как-то странно, не так, как следует, не как моя. Это трудно выразить словами.

– Не беспокойтесь, старина, – сказал врач. – Все сделано на «отлично». Вы будете как огурчик. А теперь сестра снимет швы.

Сестра со своим подносом с блестящими инструментами подошла, говоря:

– Будет не очень больно, доктор Сакс. Вы, может быть, почувствуете только, как я дергаю. Если станет больно, можно сделать местное обезболивание.

– Приступайте, – ответил я. – Если станет больно, я скажу.

Однако, к моему удивлению, она почему-то не приступила, а стала возиться со своими ножницами и пинцетами – возиться странным и непонятным образом. Я некоторое время растерянно наблюдал за ней, а потом закрыл глаза. Когда я их открыл, она прекратила свои недобросовестные манипуляции, которые, как я подумал, должны были быть чем-то вроде разминки или подготовки. Теперь, как я решил, она была готова снять швы.

– Собираетесь начать? – поинтересовался я.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Начать?! – воскликнула она. – Я же как раз закончила! Я сняла все швы. Должна сказать, держались вы замечательно – лежали спокойно, как ягненочек. Вы, должно быть, настоящий стоик. Больно было не особенно?

– Нет, – ответил я. – Больно не было совсем. И я совсем не храбрый. Я просто ничего не чувствовал. Я совсем не ощутил, как вы вытаскивали нитки. – Я не стал говорить, подумав, что это прозвучало бы странно, о том, что я совершенно не понял, что она снимает швы, не понял, что она делает, и вообще не отнес ее действия к себе: все ее движения я счел бессмысленными манипуляциями. Однако я был смущен, сбит с толку всем произошедшим. Оно еще раз показало мне, какой чуждой стала нога, какой «изгнанницей». Только подумать: я видел, как сестра делала все характерные движения, сопровождающие разрезание и выдергивание ниток, но только предположил, что она «разминается» перед настоящим делом! Ее действия казались бессмысленными, нереальными, потому что нереальной и бессмысленной ощущалась нога. И поскольку бесчувственной была нога, бесчувственной во всех смыслах, абсолютно бессмысленной и со мной никак не связанной, такими же были и движения сестры, обрабатывавшей ногу. Раз нога была всего лишь подделкой, то подделкой казались и действия сестры: и то и другое представлялось бессмысленным подобием чего-то настоящего.

Обнаружив, что мои ужасные страхи и фантазии были необоснованными, что нога по крайней мере формально цела и наличествует, обнадеженный тем, что, когда мистер Энох спустил мою пятку со стола, колено согнулось правильно, как положено, ужас отсутствия колена, дислокации, дезартикуляции исчез, и я неожиданно испытал неизмеримое облегчение, облегчение такое сладкое и интенсивное, пронизывающее все мое существо, что буквально окунулся в блаженство. Благодаря этому восхитительному всеобъемлющему утешению, неожиданной полной перемене настроения совершенно преобразилась, трансформировалась и нога. Она все еще казалась совершенно чужой и нереальной, все еще совершенно неживой, но если раньше она заставляла думать о трупе, то теперь вызывала мысли о еще не рожденном плоде. Нога выглядела полупрозрачной и невинной, как плоть, в которую еще не вдохнули жизнь.

По крайней мере теоретически плоть была на месте, анатомически исцеленная, только еще не приведенная в действие. Нога лежала терпеливая, сияющая, еще не обретшая реальность, но почти готовая к тому, чтобы родиться. Чувство ужасной невосполнимой потери преобразовалось в чувство таинственной приостановки. Нога лежала в странном подвешенном состоянии, в неопределенности, в загадочной области между смертью и рождением…

Между двумя мирами – одним мертвым

И другим – бессильным родиться.

Арнольд

Плоть, которая была все еще неживой, как мрамор, но которая, как мраморная плоть Галатеи, могла ожить. И даже новый гипс играл роль в этом чувстве: старый я ненавидел, считая его грязным и непристойным, но немедленно проникся симпатией к новому, который аккуратно накладывал мистер Энох – слой за слоем вокруг моей новой розовой ноги. Эту гипсовую повязку я счел элегантной, хорошей формы, даже модной. Более важным было то, что я видел в ней что-то вроде благотворной куколки, которая защитит ногу и позволит ей полностью развиться – пока ей не придет время вылупиться, время родиться заново.

Когда меня повезли обратно из процедурной к лифту, мы помедлили у широкого окна, распахнутого, чтобы дать доступ свежему воздуху. Раньше нависали темные тучи, теперь же гроза прошла, и небеса стали божественно спокойными и ясными. Я чувствовал, что стихии пережили кризис в тот же самый момент, что и я. Теперь все разрешилось, небо сияло чистой синевой. Через большие окна влетал свежий ветерок, и я буквально опьянел, когда солнце и ветер коснулись моего лица. Это было мое первое соприкосновение с внешним миром за более чем две недели, две недели, в течение которых я гнил, погруженный в отчаяние, в своей камере. И еще, когда я вернулся в свою палату, была музыка – новый приемник, и это тоже, как и солнце, ветер, свет, божественно освежило мои чувства. Я чувствовал себя погруженным в музыку, пронизанным ею насквозь, исцеленным музыкой – духом и посланцем жизни.