Нога как точка опоры - Оливер Сакс

Мой первый шаг! Легче сказать, чем сделать…

– Ну доктор Сакс, чего вы ждете?

– Я не могу двинуться, – ответил я. – Я не могу придумать, как это сделать. Я и понятия не имею, как делается первый шаг.

– Почему? – последовал вопрос. – Вы вчера были в состоянии согнуть ногу в тазобедренном суставе. Вы еще так взволновались по этому поводу – а теперь не можете сделать шага!

– Одно дело – согнуть ногу, – ответил я, – но совсем другое – сделать первый шаг.

Врач бросила на меня долгий взгляд и, поняв бесполезность слов, молча передвинула мою левую ногу своей ногой, переместив мою ногу в новую позицию, так что я сделал, или был вынужден сделать, что-то вроде шага. Как только это было сделано, я понял, как нужно действовать. Мне этого нельзя было объяснить, но можно было показать, и врач показала мне, на что похоже такое движение – сначала невольное; тактикообразное сгибание накануне показало мне, на что похоже движение бедра. После того как это было мне показано, я смог воспользоваться собственной волей, смог активно действовать сам. Как только был сделан первый шаг, пусть и искусственный, а не автоматический, я понял, как его делать – как можно согнуть ногу в тазобедренном суставе, чтобы нога передвинулась вперед на разумное расстояние.

В отношении определения того, что такое «разумное расстояние» и «разумное направление», я оказался в полной зависимости от внешних визуальных ориентиров – от меток на полу или результатов триангуляции расположения мебели и стен. Я должен был заранее полностью разработать шаг, а потом передвинуть ногу – осторожно, эмпирически определяя, когда она достигнет точки, которую я рассчитал как надежный пункт назначения.

Почему «шел» я таким нелепым образом? Потому что, как обнаружилось, выбора у меня не было. Если я не смотрел вниз и позволял ноге двигаться самостоятельно, она могла переместиться на четыре дюйма или на четыре фута, а то и не в том направлении – например, вбок или, чаще, под случайным углом. Действительно, несколько раз, прежде чем я осознал, что должен программировать ее движения заранее и постоянно следить за ними, нога «терялась», что едва не приводило к падению: левая нога каким-то образом отставала или путалась с моей нормальной правой ногой.

Нереальность происходящего все еще не проходила. Это не на своей ноге я шел, но на огромном неуклюжем протезе, странном придатке, имеющем форму ноги гипсовом цилиндре – цилиндре, который к тому же постоянно менялся, колебался в форме и размере, как будто я управлял удивительно нескладной, ненадежной конструкцией, совершенно нелепой искусственной ногой. Я не могу передать, кроме как в этих выражениях, какой странной была эта псевдоходьба, какой полностью лишенной смысла и соответственно насколько перегруженной мучительной механической точностью и осторожностью. Я обнаружил, что мне приходится вести самые сложные, утомительные и нудные расчеты. Это было своего рода передвижение, но неодушевленное, нечеловеческое. «И это ходьба? – сказал я себе и с ужасом добавил: – Это то, с чем мне придется мириться остаток жизни? Неужели я никогда больше не испытаю настоящей ходьбы? Неужели никогда больше не узнаю ходьбы – естественной, автоматической, свободной? Не буду ли я вынужден отныне и впредь обдумывать каждое движение? Должно ли это быть таким сложным?»

И неожиданно в тишину, в безмолвное щебетание неподвижных застывших образов ворвалась музыка, ликующая музыка Мендельсона – фортиссимо! Жизнь, пьянящее движение! И так же неожиданно, без размышлений, без какого-либо намерения я обнаружил, что иду – иду легко, вместе с музыкой. И так же неожиданно в тот момент, когда началась эта внутренняя музыка, музыка Мендельсона, призванная моей душой и пригрезившаяся ей, именно в тот момент, когда ко мне вернулась моя «двигательная» музыка, моя кинетическая мелодия, – в этот же момент вернулась моя нога. Внезапно, без предупреждения, без какого-либо перехода нога стала живой, настоящей, моей; момент актуализации точно совпал со спонтанным возрождением, движением и музыкой. Я как раз поворачивал из коридора в свою палату, когда как гром с ясного неба произошло это чудо: музыка, ходьба, актуализация – все одновременно. И тут столь же внезапно я ощутил абсолютную уверенность – я поверил в свою ногу, я знал, как ходить…

– Только что произошло нечто экстраординарное, – сказал я физиотерапевтам. – Я теперь могу ходить. Отпустите меня – только лучше будьте рядом!

И я действительно шел – несмотря на слабость, несмотря на гипс, несмотря на костыли, несмотря ни на что, – шел легко, автоматически, спонтанно, с вернувшейся мелодией движения, которая каким-то образом была вызвана мелодией Мендельсона и созвучна ей.

Я шел с шиком – в стиле, который был неподражаемо моим. Те, кто это наблюдал, испытывали чувства, сходные с моими. «Вы раньше шли механически, как робот, – сказали они. – Теперь вы идете как личность, как вы сам».

Это было, как если бы я вспомнил, как нужно ходить, – нет, никакого «если бы»: я действительно вспомнил! Совершенно неожиданно я вспомнил естественный, бессознательный ритм и мелодию ходьбы, они внезапно вернулись ко мне – как вспоминается когда-то знакомый, но давно забытый напев, вернулись рука об руку с ритмом и мелодией Мендельсона. В этот момент совершился резкий и окончательный скачок – не процесс, не переход – от неуклюжей, искусственной, механической ходьбы, когда каждый шаг нужно было сознательно рассчитывать и совершать, к неосознанному, естественно-грациозному, музыкальному движению.

Снова я сразу же подумал о Засецком в «Потерянном и возвращенном мире» и его поворотном моменте, описанном Лурией, – о неожиданном открытии, которое Засецкий однажды сделал: письмо, которое раньше было ужасно трудным, когда он мучился над каждой буквой и чертой, могло стать совершенно легким, если дать себе волю, если бессознательно и без стеснения отдаться естественному течению, мелодии, спонтанности. И еще я подумал о бесчисленных, пусть и менее эффектных собственных впечатлениях – когда я учился бегать или плавать, сначала сознательно рассчитывая каждый шаг или движение, а потом совершенно неожиданно открывал, что «проникся», что каким-то таинственным образом, без малейших усилий «уловил», «вошел в ритм», «прочувствовал» движение, что теперь я делал все правильно и легко, без сознательного расчета, а просто отдавшись действию в собственном темпе и ритме. Это ощущение было таким обычным, что я едва ли о нем задумывался; теперь же я внезапно обнаружил, что оно было самым главным.

Я подумал о том, что совпадение возможности ходить с Мендельсоном было капризом судьбы – простым совпадением, не имеющим особого значения, и вдруг, шагая вперед, полный уверенности в себе, я неожиданно пережил рецидив: внезапно забыл свою кинетическую мелодию, забыл, как ходить. В этот момент так же резко, как если бы игла была поднята с пластинки, внутреннее звучание Мендельсона прекратилось, и в момент его прекращения моя ходьба прекратилась тоже. Нога неожиданно перестала быть надежной и реальной и вернулась к кинематическому бреду, прежним ужасным скачкам формы, размера, структуры. Как только прекратилась музыка, прекратилась и ходьба, а нога превратилась в колеблющийся фантом. Как мог я усомниться в значимости всего этого? Музыка, действие, реальность – все это было едино.