Дьявол в сердце - Анник Жей

— Я возьму еще «Люка», — говорю я продавщице.

Эта кругленькая брюнетка занимается составлением дорогих букетов. Благодаря ей гости довольны, что в палаты больных придут не с пустыми руками.

Я направляюсь к внутреннему телефону. Снимаю трубку.

— Алло?

Узнаю его голос. Строгий и печальный, как будто мой собеседник уже о чем-то жалеет.

— Я Элка Тристан. Я звонила вам на днях, как вы предложили.

Молчание. Потом:

— Помню.

— Мне надо с кем-нибудь поговорить.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Это невозможно.

Он снова замолкает, наступает долгая тишина. Он не говорит о церкви Шайо, и его молчание придает больше значения нашей встрече. Я смотрю на часы. Милосердный должен меня принять, это вопрос жизни и смерти.

— Приходите послезавтра перед мессой в пять часов. Вторая дверь налево, зал Провидения.

Он кладет трубку.

Прежде чем выйти из кафетерия я возвращаю «Люка» на место. Я ничего не собираюсь дарить этому типу, я даже не знаю его. Потом я приняла решение. Охваченная внезапным вдохновением, я бросаюсь к окошечку почты. Оно очень кстати оказалось открытым. Я раскошеливаюсь на марку и в спешке приклеиваю ее вверх ногами. На открытке всего несколько слов. «С наилучшими пожеланиями от Элки Тристан, живущей в Арденнах, без Верлена».

Постскриптум: «Я атеистка, поэтому Иов, знаете ли…»

Потом весьма аккуратным почерком дописываю адрес получателя:

«Люку Вейссу,

Капеллану,

Больница Поль-Брусс

Вильжюиф, 94»

— Она дойдет до адресата завтра, — обещает служащий ПТТ.

Совершенно очевидно, что я опоздала в Вильжюиф из-за мерзкой привычки выходить тогда, когда должна быть уже на месте. Что до разговора с Люком — труба! Начиналась месса. Я так и осталась стоять в дверях. Сначала я не узнала Люка Вейсса, настолько греко-римское одеяние преображало его. Священник, исполнитель главной роли, был одет в альбу цвета слоновой кости. С одной стороны от него я увидела пожилого мужчину, тоже в сценическом костюме, с другой — мальчика из хора, прекрасного в белом стихаре прислужника при причастии.

В храме яблоку было негде упасть.

Люк был бледен при искусственном освещении. Это завораживало. Среди всей этой белизны факир бросал на собравшихся черный взгляд. Я подумала о Бодлере. Плечи служащего покрывала зеленая накидка с вышитыми спереди и сзади крестами. Вейсс двигался, накидка подчеркивала величие его облачения. Тиберий царствовал, скульптура оживала.

Справа от меня плакал негр, закрыв лицо руками. Больные благоговейно следили за мессой, как будто их спасение зависело от слов, произносимых священнослужителем. Слова, которые они произносили и пели хором, невозможно было разобрать. Мне нравились их голоса, их усердие. Я всегда была чувствительна к драматургическим эффектам, и я люблю духовную музыку. Вейсс запел. Священник взывал к Богу. Он начинал речитативом, а заканчивал фразу нараспев, как в «Шербургских зонтиках». Католическая служба походила на музыкальную драму.

Чтобы не выглядеть глупо, я делала вид, что знаю совершенно неведомое мне чинопоследование. Три ступени вели к престолу, завешанному белым, где я увидела открытую книгу, две свечи и распятие, украшенное примулами.

Пожилой мужчина и ребенок несли кадило. Мы очутились в первом веке нашей эры. Оживший мрамор! Трагические маски! Вторые роли были чудесны. По часовне распространился сильный запах, и сцена исчезла в дыму. Ребенок и старик склонились перед Вейссом, и тот, в свою очередь, склонился. Римляне обошли сцену. Они держали друг друга за рукава, покачивая кадилом. Перед крестом они одновременно склонились. Их неспешность напоминала некоторые ритуалы сумо.

Люк Вейсс приблизился к микрофону. Он провозгласил, что Любовь к ближнему — это крест, что мы несем крест любви, отдавая себя другим. Надо забыть себя.

— Главная заповедь — это ЛЮБОВЬ, — настаивал оратор.

Он произносил слово как-то по-особенному, что придавало ему что-то очень земное. Риза с широким воротником так хорошо подчеркивала сильную бледность лица, что я подумала об «Арлекине» Пикассо голубого периода. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и все душой твоей и всем помышлением твоим, и возлюби ближнего твоего, как самого себя», — заключил священник. Интересно, а кто составляет ему проповеди?

— Восславим Господа! — провозгласил он, поднимая Библию.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе! — ответили присутствующие.

Здесь были самые разные раковые больные и их родственники. Вейсс снова запел, переходя все возможные границы. «Глас Бога вещает в устах пророка его», — сказано в Талмуде. Трели, каскады — солист пел чисто.

Под облачением я заметила рукав черного свитера и стальные часы. Опустила глаза. Из-под облачения были видны «текники». Проповедник был таким же человеком, как и все.

Он запел гимн, который разбил мне сердце:

«От всех врагов моих сделался я поношением, даже у соседей моих, и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня».

Откуда он это знает? Почему он описал мою голгофу?

Из усилителя раздалась органная музыка, и я узнала кантату Баха «BWV 121», одну из моих любимых среди 198 священных кантат, пришедших к нам из Веймара. Я расплакалась. В кино то же самое: у меня текут слезы. Старик и ребенок протянули руки к алтарю, указывая на чашу. Кто-то бил себя в грудь, кто-то складывал руки на груди. Во время «Отче наш» Люк Вейсс обвел аудиторию взглядом. Уверена, он увидел меня, но не похоже, чтобы узнал. Создавалось впечатление, что во время «Отче наш» Люк Вейсс не узнал бы собственную мать.

Стихари, епитрахили и ризы сияли в свете прожектора. Когда Вейсс поднял чашу спасения, я вышла.

Рак отступает! Я посылаю подальше тех, с кем пыталась быть приветливой из страха оказаться плохой дочерью или плохой сестрой.

Мой сводный брат Шарль работает охранником в женской тюрьме в Ренне, он ни разу не позвонил мне, когда я чуть не умерла и ни разу не справился обо мне, когда я была в реанимации, а после моего выхода из комы звонил дважды. Его жена несет эту телефонную повинность. Она преподаватель сольфеджио, красивая блондинка с зелеными глазами. На автоответчике оставлено радостное послание, как будто у меня был грипп. Я решаю не продолжать.

Франк? Мне приснился странный сон. Я была в городе моего детства в «Централе» — пивнушке, о которой я тебе рассказывала. В тусклом неоновом свете я сразу увидела женщину, с которой у меня была назначена встреча, — она анестезиолог из Вильжюифа, только теперь без халата. Сидя на пурпурном диванчике в кабинке рядом с усилителем, женщина говорила с брюнетом (он сидел спиной ко мне).