Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

Маришу, спрашивал, как прошел день, и все гладил ее по голове и смотрел с беспокойством. Он все думал теперь, все думал. «Ты не думай, Лев», — однажды сказала ему мама. И она была совершенно права.

Школы должны были открыться еще в сентябре, но не открылись, и Мариша решила пойти в госпиталь, конечно, не сестрой, потому что у нее не было медицинского образования, а так что-нибудь — читать раненым или помогать по хозяйству. Она немного боялась, как отнесется к этому мама, но мама согласилась и даже пошла с нею к военкому.

— Сколько лет? — спросил военком.

— Четырнадцать.

— К сожалению, не могу. Для детей у нас нет работы.

— Вы ее на знаете, — показала мама. — Она девочка хозяйственная, толковая. Вы вполне можете на нее положиться.

— Идите в Дом Красной Армии, — оказал военком. — Вас направят, если это возможно.

И в Д.К.А. действительно дали направление в сортировочный госпиталь на Васильевском острове — очень далеко, но отказаться было неудобно.

Сперва это было страшновато, особенно по ночам: то один раненый застонет, то другой, и вот уже кажется, что вся огромная палата стонет и скрипит зубами в полутьме, — только вдалеке у дверей чуть виднеется слабый огонек керосиновой лампы. Но потом Мариша привыкла. Мама говорила, что в жизни страшно только непонятное. И, как всегда, она была совершенно права.

Трамваи уже не ходили, и Мариша проводила в госпитале неделю, а потом на два дня возвращалась домой. И каждый раз она возвращалась в другой город, в другой мир. В этом мире все было только самое необходимое — и даже слова только необходимые, без которых совершенно нельзя обойтись. «Самое необходимое», — казалось, говорили темные дома с заколоченными окнами. «Самое необходимое», — говорил аэростат воздушного заграждения, который вели по Михайловскому садику красноармейцы, подхватив веревками под жабры, как огромную серую рыбу. Но самого необходимого становилось все меньше и меньше.

Папа умер в конце декабря. Он принял ванну в госпитале, простудился и умер. И как раз в этот день прибавили хлеба, — он еще слышал, как по радио сообщили об этом. Гроб было трудно достать, но Мариша достала, и папа лежал в гробу чистый, даже нарядный, с красивыми черно-седыми усами.

Теперь мама редко вставала с постели, и Мариша занималась хозяйством одна. Она вставала в шесть часов утра и слушала сводку. Потом шла в магазин за хлебом и, вернувшись, растапливала таганчик, который сама сложила из кирпичей в круглой печке. Пили чай, и Мариша шла за дровами. Большею частью она собирала щепки, но, если попадался хороший начальник сломки, она привозила домой и что-нибудь покрупнее.

Все меньше становилось самого необходимого — вот уже не было папы. Уже нельзя было рассказывать маме о том, что Мариша видела на улицах, — тем более, маме нужно было немного отвлечься. Нельзя было читать ей вслух, потому что зимний свет едва проходил через ставни. Маме нельзя было думать, и теперь Мариша говорила ей: «Мама, не думай». Но сама она думала и думала. «Не одни мы. Все так…» — однажды услышала она на улице, возвращаясь домой с дровами. Она думала об этих словах несколько дней. Должно быть, это были необходимые слова, такие же, как хлеб или каша.

В январе маме стало лучше, и Мариша решила пойти на курсы сандружинниц, потому что мама могла теперь справиться одна, и необходимого стало немного больше.

Председатель РОККа оказалась женщина и довольно злая.

— Детей не берем, — сказала она, — кажется, ясно?

Но Мариша не ушла, осталась сидеть на крыльце и хорошо сделала, потому что в РОКК как раз пришел знакомый доктор из госпиталя, в котором она работала прежде. И сна слышала через полуоткрытую дверь, как он сказал председателю РОККа:

— Именно такие девочки нам и нужны.

Так она стала сандружинницей. Она научилась перевязывать раненых и выносить их с «поля боя», и еще тысяче других вещей, которые необходимо было знать согласно программе. Обед она теперь получала на курсах, и это был сравнительно превосходный обед, который она относила маме.

Сама она почти ничего не ела, но чувствовала себя ничего, и если иногда на занятиях начинала кружиться голова, стоило только покрепче стиснуть зубы, и головокружение проходило. Маме она говорила, что получает второй обед, тем более, что у них котловое питание. Но зато она съедала теперь весь свой хлеб — триста граммов, потому что это было действительно совершенно необходимо.

И все-таки мама умерла. Это было ночью. Мариша спала с нею и вдруг услышала хрип. Она зажгла лучинку и стала спрашивать: «Мамочка, что с тобой?» Но мама не отвечала, только хрипела. Тогда с лучинкой в руках Мариша стала бегать по дому. Она постучалась в соседнюю квартиру, и никто не открыл — должно быть, все умерли или никого не было дома. В одних чулках она побежала через двор к соседке, которая прежде бывала у них. Соседка пришла и сказала: «Твоя мама скончалась».

Теперь еще труднее было достать гроб, но Мариша достала. Она причесала маму, переодела, все как следует, в полном порядке. На своих детских саночках она повезла ее через Неву, и дорогой саночки несколько раз переворачивались, но Мариша снова ставила их на полозья. Ветер был холодный, снег забивался в рукава, и несколько раз Марише пришлось полежать рядом с мамой. К пяти часам она была на кладбище — поздновато, потому что было уже совершенно темно. Могильщик запросил очень дорого, и пришлось пока оставить маму так, но назавтра Мариша похоронила ее и постаралась хорошенько запомнить, где она лежит.

Теперь самого необходимого осталось очень мало — гораздо меньше, чем нужно для того, чтобы жить. В пустой холодной квартире Мариша разожгла свой таганчик и села подле него на корточки, грея потрескавшиеся красные руки. У нее немного болела