Палитра сатаны - Анри Труайя

Вспоминая эти слова их коронованного покровителя, Витторио подумал, что и в его жизни, и в будущности его наставника намечается странная антиномия меж явленным миру призванием живописца и потаенными, укрытыми от посторонних глаз алхимическими занятиями. Во втором своем качестве они трудятся над улучшением человеческих свойств, пытаясь изобрести философский камень или одно из таких чудодейственных зелий, что возвращают молодость старикам, пробуждают бессильных к любовным баталиям, утихомиривают боли телесные и душевные и вызывают смерть недруга в удалении от его покоев. В первом же случае, напротив, дело всегда идет к размыванию черт оригинала, сводящему лицо к личине, к груде вповалку уложенных плодов или зверьков самого разнообразного вида, так что ложная схожесть служит целям подлинного глумления. В то время как знаток оккультных наук стремится усовершенствовать творения Создателя, художник только и норовит их высмеять и унизить. Насколько усилия одного проникнуты высоким положительным смыслом, настолько действия второго вдохновлены отрицанием всего, что ни есть на свете. Не является ли непрестанным потрясением основ сие соперничество смертных творцов, создающих красоту средствами художества, с Божественным Творцом мира сущего? Утонув в молчаливых пучинах столь серьезного рассуждения, Витторио наконец решился приобщить к их плодам своего компаньона по путешествию. Но Арчимбольдо с первых же слов заставил его умолкнуть:

— Ты задаешь слишком много вопросов! В жизни так никуда не доскачешь. Какой это дурень утверждал, что деньги не пахнут? Запах у них есть, приятнейший аромат розы, женщины, бараньего жаркого — смотря по тому, к чему у тебя аппетит. Не важно, в чем исток твоего дарования, если то, что ты делаешь, приносит хороший прибыток. Когда придет последний час, ты не сможешь унести в могилу то живое и мертвое, чем восхищался по дороге ко гробу, но и со славою, мала она у тебя или велика, ты тоже вынужден будешь расстаться, когда глаза осовеют и свет погаснет. А значит — помышляй сейчас о добром вине, которое нам подадут в харчевне, подумай о девушках, что будут нам прислуживать за столом, и о ночи, которую ты, быть может, проведешь с одной из них. О прочем забудь, это все лишнее! Никому не повторяй сказанного здесь, но для тебя самого пусть оно станет заветом Евангелия.

— А не похоже ли все это на слова из Каббалы?

— И в Евангелии и в Каббале немало удивительно совпадающих мест! Здесь главная соль нашего приключения, такое случается с живописцами всего значительного, что доступно глазу и что ему недоступно. Когда войдешь в лета, поневоле признаешь, что в этом мире все взаи-мопроницаемо, все дополняет друг друга и оправдывает, хоть и складываясь в дерзко плодотворные противопоставления: добро и зло, прекрасное и уродливое, истина и наглая ложь, весомость и легкость, изготовление живописных копий и чистая художническая изобретательность. Как приедем, на другой же день засяду за большое полотно!

— Портрет?

— Нет, мертвая натура… но в середке этого натюрморта будет некто живой.

— Кто?

— Еще не знаю… я в сомнении… Может, его величество Рудольф Второй собственной персоной, может, ты, а может, кто-то неизвестный… Но важно не то, что именно я там изображу, а те безумные мысли, что пробудит эта картина в голове всякого, кто взглянет на нее.

Слушая пламенную речь Арчимбольдо, Витторио закрыл глаза, как если бы хотел запомнить смысл каждого слова. Со смеженными веками он мысленно видел себя уже в пражской мастерской покорно выслушивающим советы ментора, преображая какого-нибудь знатного сеньора в уголок живого огорода. И дерзковатая усмешка проступала на его молчаливых губах, хотя он и сам не знал, что так развлекало его в этой метаморфозе: точность, с какой он изобразил жалкие росточки овощей, или непочтительность этой иконологии, лишающей оригинал всякой одухотворенности, делая вид, будто дарит ему бессмертие.

4

Чтобы отпраздновать свое возвращение в Прагу, Рудольф II устроил во дворце грандиозный бал-маскарад; разумеется, рисунки нарядов самых сановитых особ было поручено сделать Арчимбольдо и Витторио. Задача деликатная, ибо входящий в их число император после выздоровления сильно раздобрел и переменился лицом. Поступь его уже не отличалась нервной летучестью эфеба, но сделалась величавой, достойной властителя, слегка одышливого и нередко сумрачного, чей шаг увесист и размерен. Поэтому Арчимбольдо придумал напирать именно на наступившую зрелость и новообретенную властность, представив суверена в обличии демиурга, повелителя природных стихий, с пламенеющим, словно ветром вздыбленным париком, в плаще цвета темно-синей ночи, усеянном звездами, и алой пелерине, со спины украшенной изображением солнца, каждый луч которого заканчивался драгоценным камнем. Самого себя и Витторио он одел в ливреи прислужников дневного светила, их костюмы в полоску словно бы хранили на себе отблеск тех лучей, что испускал его величество. Рудольф объявил, что доволен как своим нарядом, так и облачениями окружающих. Благодаря предусмотрительности устроителей торжеств на балу играли три оркестра, сменяющие друг друга, так что придворные могли танцевать до рассвета, а интендант императорского дома повелел опустошить все погреба Богемии и Унгрии, чтобы залить в жаждущие глотки лучшие тамошние вина.

Столь тщательно подготовленный вечер остался у всех в памяти как чрезвычайно удачный. Никогда еще Витторио не случалось развлекаться столь чистосердечно. Возбужденный музыкой и вином, он протанцевал несколько медленных церемонных паван, чьи неспешные эволюции счастливо оттенили миловидность и грацию приглашенной им на танец девицы. Причем в трех случаях девица оказывалась все тою же. Увлекал ли ее наш герой в чинно семенящую классическую вязь танцевальных па или в вихревой водоворот той фигуры, что здесь называют «кузнечиком», — везде она сохраняла равную пристойность манер и вид невинного простодушия. Белокурая с рыжеватым отливом, глаза зеленые с оттенком аквамарина, улыбка, часто расцветающая на губах, — все красило юную Гризельду, так звали это создание, дочь видного судейского чиновника Юлиуша Зельдера, к чьим советам нередко прибегал сам государь. После одного особенно бурного «кузнечика» она, смерив Витторио оценивающим взглядом, так прямо в лоб и спросила:

— Правда ли, что вы, как говорит мой отец, — ученик Арчимбольдо, его выкормыш и помощник, если так выразиться, во всех делах?

— Истинная правда.

— А ведомо ли вам, что могло бы доставить мне самое большое удовольствие?

— Чтоб я вас ему представил?

— Нет, этого мало: чтоб он сочинил мой портрет! Мне очень нравится, как это у него выходит! Не буду притворяться, будто не знаю, сколь исключительной чести добиваюсь. И мне известно, что за портрет в таком роде он берет очень дорого. Родитель мой, с коим я уже говорила, отказывается пойти на подобную трату и даже замолвить за меня словечко перед этим самым Арчимбольдо, хотя давненько с ним знаком. Тут я и помыслила, что, быть может, через вас… — Фразу она не докончила, но, опустив ресницы, не сказала, а прямо выдохнула: — Ежели вы сможете отыскать верное средство исполнить эту мою причуду, я буду вам так признательна! На веки вечные!