Палитра сатаны - Анри Труайя

Ему показалось, что воздух улицы остудил снедавшую его лихорадку. Но прохожие поглядывали на него с недоверием: этот безумец явно удрал из обители, созданной для таких, как он! Нет сомнения: в его глазах еще светился ужас человека, оскорбившего весь христианский мир, соединив свою судьбу со жребием вероотступника Арчимбольдо. Он успокоился только во дворце, в привычной обстановке мастерской с ее запахом краски и беспорядком: мольбертами, торчавшими среди незаконченных холстов и пачек набросков, прошитых тесьмою. Хорошенько поразмышляв над смыслом той встречи со «Христом во Славе Господней», он теперь сгорал от желания поделиться с мессиром тем ужасом, что обуял его в святом месте, когда он осмыслил, какой профанацией окажется изображение Сына Человеческого, обезображенного художником, не признающим ни людского, ни божеского закона.

Когда наконец появился Арчимбольдо, еще разгоряченный съеденным и выпитым за трапезой, Витторио бросился к нему и вскричал:

— Уповаю, что вы еще не говорили о вашем замысле с Рудольфом?

— Почему же, говорил, — ответствовал придворный портретист, и на его лице изобразилось упоение гордеца, более обычного довольного собой.

— Он заинтригован?

— Насколько понимаю, не слишком. Но что ему любопытно, это точно. Сообщил мне, что посоветуется, во-первых, со своим исповедником отцом Домиником Келлером, а во-вторых — с пастором Бромбергом. Он надеется, что они оба, католик и лютеранин, его просветят: наш государь всегда ищет такую позицию, чтобы ни волк, ни коза, ни капуста не потерпели ущерба!

Такой ответ, обещавший всего-навсего отсрочку, опечалил Витторио, и у него пропало желание поведать мессиру, каким мучениям подвергалась его совесть, когда он очутился в доме Божием. Переменив тему, он спросил:

— А что же мы будем делать теперь?

— Дожидаться решения отцов церкви. А покамест я спокойненько займусь парой-тройкой портретов, чтобы не потерять верность руки и зоркость глаза. Помоги-ка мне подготовить холст для этого старого кабана Карла Деница, что разбогател на торговле зерном и купил себе жену на семнадцать лет моложе себя. Это обеспечит нам приятное времяпрепровождение на несколько дней. А потом нас ждет большое христианское приключение! Впервые в жизни, знаешь ли, я ловлю себя на мысли, что, быть может, на краешке моей палитры спряталась какая-то истина.

Слишком смущенный, чтобы быстро подыскать меткий ответ, Витторио просто спросил, желает ли мессир работать густым мазком и нужна ли палитра с маслом, или же для наброска следует ограничиться темперой. Беседа покатилась по привычной колее, пошел разговор о том, что связано с их общим занятием, и Витторио мало-помалу вновь проникся спокойной уверенностью крепкого в ремесле работника, доверием к Арчимбольдо и к себе самому.

6

Следующие четыре дня протекли довольно спокойно: Арчимбольдо ни разу не упомянул о своем «великом замысле», и Витторио мог бы даже вообразить, будто мессир от него отказался, как вдруг накануне Пасхи 1587 года в ателье, где оба художника мирно трудились за поставленными рядком мольбертами, ворвался Рудольф и с места в карьер возвестил:

— Дело сделано! Я говорил с обоими, и с аббатом, и с пастором!

— И как же они отнеслись к моему намерению? — осведомился Арчимбольдо, продолжая работать кистью, словно ответ на этот вопрос его не слишком-то и касался.

— Так вот, оба против, но есть отличия в мелочах. Впрочем, этого следовало ожидать. Как вам, без сомнения, известно, реформистская церковь не признает в храме никакого материального изображения божества, а католическая широко открывает для него свои двери. И однако же представители обоих направлений выказали враждебность к замыслу нашего дорогого Арчимбольдо. Ни лютеране, ни паписты не допускают, чтобы лик Господень сделался предметом для какой-либо кухни, где художник выступал бы в роли кулинара.

— Это меня не удивляет! — парировал Арчимбольдо. — Всякое новшество заведомо превосходит их разумение. Они не в силах постичь, что, таким никогда еще не виданным способом свидетельствуя о присутствии в этом мире Христа, я делаю его доступным самым обделенным, тем чадам рода людского, кто достоин вящей жалости, а потому картофель, морковь, брюква, грибы, коими я украшу его изображение, в самой простоте своей обретут больший блеск, нежели какой угодно ореол!

— Я попытался, как умел, втолковать им нечто подобное, но они ничего не захотели слушать. И для протестантов, отвергающих священные изображения, и для католиков, прибегающих к ним в отправлениях своего культа, лик Иисусов должен оставаться неизменным и священным. А всякий, кто покушается на него, есть негодяй, святотатец, насильник и вандал! Короче, для нашего общего спокойствия советую вам отказаться от подобных начинаний. Надеюсь, впрочем, что вы не слишком распространялись о сем замысле, так что слух не поползет.

— Я все же упоминал об этом, так, знаете ли, в двух словах то тут, то там.

— Прискорбно! Боюсь, что беглые признания, на которые вы, пусть и нечасто, отваживались, породят смятение в чувствительных душах и вызовут недоброжелательные отклики. Если подобная молва распространится в столице, нам всем может прийтись несладко.

Витторио был недалек от того, чтобы разделить опасения Рудольфа, но из почтительности к Арчимбольдо поостерегся высказывать свое мнение по столь деликатному поводу.

— Если я вас правильно понял, сир, — осторожно прощупал почву Арчимбольдо, — мое присутствие в Праге не только перестало быть необходимым, но грозит стать нежелательным?

— Чего вы так копошитесь, роясь во всем этом? — вспыхнул Рудольф. — Дело не столь испорчено, как вы полагаете! Какие-то нарекания со стороны нескольких чересчур возбудимых голов не могут повлиять на мои поступки. Я лишь предупреждаю, что вы рискуете много потерять во мнении общества. Так что будьте осторожны, очень осторожны, и все уладится!

Арчимбольдо вздернул подбородок и обдал императора взглядом, мечущим молнии:

— Сир! Я никогда не был склонен к осторожности, в мои годы поздновато осваивать эту науку. Недавно я упоминал о своем желании оставить службу при вашем дворе. Сегодня я возобновляю эту просьбу, надеясь, что на сей раз, учитывая обстоятельства, вы отнесетесь к ней благосклоннее.

Рудольф не выказал никакого удивления, любезно улыбнулся и чрезвычайно сдержанно произнес:

— Превосходно. Я рассмотрю ваше прошение и дам на него ответ через несколько дней. В любом случае до наступления Пятидесятницы.

Как только император удалился, Витторио, обратясь к учителю, спросил:

— Вы не опасаетесь, что поспешили заговорить об отставке?

— Я, может, и проявил торопливость, но, прежде чем открыть рот, поразмыслил весьма неспешно.

— В Праге мы живем припеваючи. Вы уверены, что однажды не пожалеете о здешней беспечной жизни при особе императора?

— Жалеть придется не мне, а императору: он еще будет корить себя, что отпустил нас.