Потерянные души - Поппи З. Брайт

Нет, нельзя допустить, чтобы Уоллас бросился на поиски Молохи, Твига и Зиллаха. Во-первых, он их никогда не найдет – они могут быть где угодно, в любой точке мира, где есть выпивка, кровь и сладости, – но если по какой-то безумной случайности их пути все же пересекутся, эта троица прикончит его на месте, смеясь ему в лицо.

Но Кристиан все-таки не собирался давать ему ни малейшего шанса. Он сам справится с Уолласом и защитит своих. Ему вовсе не нравилось то, что он сейчас собирался сделать, но это было необходимо, и он привык делать это один. Кровь Уолласа прольется за липкую от шоколада улыбку Молохи, за хитрый и умный взгляд Твига, за сияющие зеленые глаза Зиллаха.

– Хорошо, – сказал он, – Ты все знал. Так чего же ты ждал? Почему ты пришел за мной только теперь?

– Потому что тогда я тебя боялся. Кристиан кивнул и шагнул к Уолласу. На этот раз Уоллас не попятился.

– Но теперь не боюсь. – Уоллас на мгновение закрыл глаза, но тут же открыл их снова. – Ты – безбожная тварь, и ты за это умрешь. Пятнадцать лет назад мне не хватило смелости, чтобы отомстить за Джесси, но сейчас… сейчас мне уже все равно. – Он снял с шеи серебряный крестик и шагнул к Кристиану, держа крестик перед собой. – Убоись власти Господа нашего, ты, порождение Тьмы и Ночи, нечестивый пособник Смерти…

Кристиан печально почал головой. Он не рассмеялся, но в его взгляде явственно читалось презрение, которое мы обычно испытываем к чему-то, что нас раздражает, но и забавляет тоже. Уоллас умолк на полуслове и опустил руку. Серебряный крестик тускло поблескивал, когда от него отражался лунный свет.

– Ты дурак, – сказал Кристиан. – Ты дурак, и твои мифы лгут. Если ты прикоснешься ко мне этой штукой, она меня не обожжет. Моя кожа не почернеет и не оплавится. Прикосновение освященного серебра не отравит мое существо. Я ничего не имею против твоего Иисуса. Его кровь на вкус была точно такая же, как и у всех остальных, как мне кажется.

Кристиан представил, как Уоллас размахивал бы распятием перед носом у Молохи, Твига и Зиллаха. Эти дети, – подумал он, – засмеют этого старого дурака до смерти.

– Неупокоившаяся душа, – сказал Уоллас, но уже не столь твердо.

– Нет. Я живой, а не мертвый. Я точно так же родился на свет, как и ты. – Ну, не совсем точно так же. Кристиан подумал о своей матери, которую он никогда не видел. Он даже не знал, где он оставил ее, истерзанную и окровавленную, какой была и Джесси, когда родила своего ребенка. – Я – не сказочное создание из ваших мифов. Я не восстал из могилы. Просто я не такой, как вы, Уоллас Грич… и никогда не был таким, как вы. Я из другой расы.

Теперь Кристиан улыбался, так чтобы были видны его острые зубы. Это была ледяная улыбка, за которой скрывалось его вожделение. Уоллас, несмотря на свою беспомощность, все-таки представлял угрозу. А это значит, что Кристиан должен его убить и отправить его на дно реки вслед за дочерью, где их кости сольются в любовных объятиях, о которых, похоже, тоскует Уоллас.

По-прежнему улыбаясь и глядя Уолласу в глаза, Кристиан шагнул вперед и положил руки на согбенные плечи своего врага. Уоллас смотрел на него как завороженный – как под гипнозом, – но Кристиан чувствовал, что старик весь напряжен, напряжен на грани дрожи.

Кристиан склонил голову и прикоснулся губами к горлу Уолласа. И вдруг пожалел о том, что все легенды и мифы, придуманные людьми, так далеки от правды. Он не видел никого из своих уже пятнадцать лет – с тех пор, как Молоха, Твиг и Зиллах появились у них в городе по волшебству Марди-Гра и укатили прочь на закате Пепельной среды[3]. Кристиан очень жалел, что у него нет способностей, которые легенды приписывают вампирам. Ему бы действительно очень хотелось, чтобы его жертвы могли воскресать из мертвых и быть рядом с ним – чтобы у него был кто-то, с кем можно было бы разделить запахи полуночных улиц, долгие жаркие дни за задернутыми занавесками, сладкий вкус свежей крови. Сойдет даже Уоллас – усталый и старый Уоллас с болью в глазах. Он приник ртом к сморщенной шее Уолласа. Сухая и дряблая кожа пахла старостью. Он прокусил ее и отпил крови. Второй раз за ночь…

Но эта кровь была горькой, вонючей, и он тут же выплюнул ее, чуть не подавившись. В носу защипало. Он не почувствовал этого запаха раньше из-за тяжелого духа виски и горя – но теперь он его чувствовал даже слишком. Сильный гнилой запах. Запах болезни, от которой человек гниет заживо, – влажный и мутный, как запах реки. Какая-нибудь смертельная болезнь. Может быть, даже рак. Отвратительный вкус. Вкус распада.

Будь это все, Кристиан мог бы бежать или драться. Он очень сильный, гораздо сильнее Уолласа. Но ему вдруг стало плохо. Живот скрутило, и тошнота подступила к горлу. Это было гораздо хуже, чем после шартреза. И гораздо больнее. Кристиан упал на землю и постарался вообще не шевелиться, чтобы неосторожным движением не вызвать еще один приступ тошноты. Он чувствовал, как все содрогается у него в желудке, и из последних сил сдерживал рвоту, чтобы удержать кровь парнишки в себе. Ему не хотелось ее отдавать.

Сквозь туман слабости, застилавший глаза, Кристиан разглядел, как Уоллас достал что-то из-за спины – что-то там было у него за поясом. Лунный свет отразился от гладкой поверхности, и штуковина в руках у Уолласа превратилась в сгусток чистейшего света – маленький пистолет, вспыхнувший белым серебром.

Он увидел, как Уоллас целится, и закрыл глаза. А потом ночь взорвалась, и боль вонзилась Кристиану в грудь. Он понял, что не может дышать. Он почувствовал, как горячая капля свинца прошивает его насквозь. Он не открывал глаза, чтобы не видеть торжествующего лица Уолласа.

За миг до того, как сознание погрузилось во тьму боли и слабости, он еще успел с сожалением подумать: Триста восемьдесят три года… немалый срок… он должен был быть молодым и красивым… а не печальным, усталым и старым… он должен был быть молодым. И красивым.

Никто быстро прошел через круг яркого света от уличного фонаря и снова нырнул в темноту. Он поплотней завернулся в плащ (прикосновение мягкого черного шелка было таким же чувственным и эротичным, как прикосновение чьей-нибудь голой кожи) и поправил рюкзак на плече.

Он шел по пустынным улицам, прячась за густые живые изгороди и стараясь держаться тени. Даже если родители обнаружат, что его нет, они все равно его не найдут. Ему вдруг представилось, как они кружат по темным улицам в материном «вольво», громко зовут его и размахивают бутылкой с хорошим виски, чтобы заманить его домой.

Он старался идти совершенно бесшумно – придумал себе такую игру: не издавать ни звука, чтобы чем-то занять себя и не задумываться о том, с чем ему пришлось навсегда распрощаться. С его комнатой и почти со всеми вещами. Почти со всеми книгами и кассетами, со старыми игрушками и со звездами на потолке. Он подумал об этих звездах, которые так и мерцают там, в темноте над пустой кроватью, – одинокие точечки света. Наверное, он уже никогда их не увидит. Глаза защипало от слез. Никто закусил губу, обнял себя за плечи и переждал этот предательский приступ горького одиночества. Он еще не отошел двух кварталов от дома и уже тоскует. А что же тогда будет завтра, в это же время, когда он будет ехать на междугородном автобусе, далеко-далеко отсюда?!