Крест в круге - Дмитрий Герасимов

– Мои родители живы.

Однажды Бориса с Таратутой отправили в наряд по кухне. Они сидели рядышком на шаткой и грязной низенькой скамейке, молча соскабливали кожуру с кургузых черных картофелин и швыряли скользкие шарики в огромную кастрюлю с водой. Картошка то и дело норовила скользнуть по краю кастрюли, отскочить под плиту или запрыгать по полу.

– Мазила! – простодушно улыбался Игорь. – Смотри, как надо!

И он швырял свою очищенную картофелину. Когда «снаряд» попадал точно в цель и поднимал в кастрюле фонтанчик грязных брызг, мальчишки веселились от души.

– А что ты все время пишешь? – неожиданно спросил Таратута, совершив очередной меткий бросок. – В этой… в тетрадке своей.

– Да так… – неопределенно ответил Борис и опустил глаза. – Истории разные.

– Истории? – переспросил Игорь. – Это интересно, должно быть…

– Очень, – оживился Боря. – Знаешь, некоторые мои рассказы уже опубликованы, но самые интересные и самые важные я пишу в стол .

– Куда? – не понял Таратута.

– Это значит – для себя. Мне иногда кажется, что если бы меня лишили возможности писать, я бы умер…

– Это смысл твоей жизни? – серьезно спросил Игорь.

Боря растерянно и даже застенчиво пожал плечами:

– Не знаю…

Он никогда не задумывался над смыслом жизни. Это было что-то очень большое, серьезное и совсем взрослое, что никак не могло сравниться с его писаниной в клеенчатой тетради.

– Не знаю, – повторил он и вздохнул.

– У меня тоже есть свой смысл жизни, – тихо произнес Таратута и зачем-то пнул ногой гору картофельных очистков. – И цель… И я тоже готов умереть, но достичь ее.

Боря посмотрел на него с любопытством.

– Да? А какая у тебя цель?

Игорь не ответил. Он не спеша потянулся за новой картофелиной, повертел ее, рассеянно отколупывая пальцем прилипшие комки грязи, а потом неожиданно спросил:

– Дашь почитать? Ну эту… твою тетрадку.

На секунду Борис замешкался с ответом. Он в растерянности подбросил на ладони картошку и промямлил, не глядя на друга:

– Понимаешь… Это моя тайна.

– Понимаю, – заверил его Таратута. – Уж кто-кто, а я очень хорошо знаю, что такое тайна.

Боря колебался.

– А ты никому не скажешь?

– Могила! – Игорь красноречиво чиркнул большим пальцем по горлу.

– Ну ладно… – Борис тщательно вытер руки грязным полотенцем, извлек из-за брючного ремня скрученную в трубку тетрадь и протянул ее другу. – Только никому ни слова. Это мой… смысл жизни.

Таратута с интересом взял Борину драгоценность, подержал ее на ладони, будто взвешивая тайну, сокрытую в ней, потом развернул клеенчатый переплет, полистал страницы и с удивлением вернул обратно:

– Это все, что ты написал?

– Для себя, – уточнил Борис.

– А разве этого достаточно, чтобы быть писателем?

Боря убрал тетрадь обратно и пожал плечами:

– Не знаю. Наверное, важно, не сколько написано, а что .

Таратута помолчал, в задумчивости разглядывая свои руки.

– Я тебе тоже, Борян, расскажу свою тайну, – промолвил он почти шепотом. – Побожись, что и ты – могила.

Борис послушно повторил жест, который минуту назад видел в исполнении друга.

– Мне ведьма жизнь сломала! – выпалил Таратута.

– Как? – вырвалось у Бориса. – И тебе тоже?

Он не скрывал своего удивления и страха. «Как мы с ним похожи!»

Игорь задрал голову, словно для того, чтобы вдруг выступившие слезы вкатились обратно, и пояснил, срываясь на фальцет:

– Она лишила меня моих самых близких, самых любимых людей!

«Просто невероятно!»

– Она решила за меня мою судьбу. Решила, что я должен быть несчастлив! Иначе будет несчастным мой близкий человек – мой отец…

Боря слушал, широко раскрыв глаза и не смея пошевелиться.

«Бабушка говорит, что ты будешь таким же несчастным, как она. Ты будешь губить близких и родных людей своими пророчествами».

– Ее звали… Назима? – еле слышно выдавил он из себя.

Таратута будто очнулся от далеких, тяжелых, мучительных воспоминаний. Он мрачно тряхнул головой и принялся скоблить картофелину.

– Нет. У нее… другое имя.

Дни, недели, месяцы, стреноженные угрюмой и жестокой интернатовской дисциплиной, топили Бориса в беспросветном и скорбном одиночестве. Он пугался настороженных или презрительных взглядов, поэтому доставал свою заветную тетрадь либо глубокой ночью, ловя страницами скудный отблеск дежурного освещения, либо в минуты редкого классного уединения после подготовки домашних заданий. Он не мог не писать. Картины, одна ярче другой, вставали перед его мысленным взором, голоса и реплики, не слышные никому, кроме него, теснили в его воображении реальные диалоги и разговоры. Случалось, он едва успевал записывать то, что видел и слышал в своем таинственном, спрятанном от всех мире.

Иногда его навещал Циклоп. Свидания обычно проходили в тесной и душной комнате без окон, расположенной в торцевой части учебного корпуса. Иногда воспитаннику разрешалось посидеть с визитером на скамейке во дворе. Циклопу удавалось получить такое разрешение, и они с Борисом подолгу беседовали, греясь в закатных лучах ташкентского солнца, устроившись на липкой от свежей краски скамье, вкопанной у самой стены высоченного кирпичного забора.

Николай Давыдович, казалось, постарел за последнее время. Движения его стали еще более неловкими и грузными, а на лице залегла печать глубокой усталости. Борису почудилось, что учитель выглядит виноватым. Циклоп беспрестанно кашлял в ладонь, снимал и надевал без надобности очки, нервно теребил пуговицу на пиджаке. Кроме того, изменился и его голос. Он стал тихим, неуверенным и каким-то… угодливым.

– Ну, как ты, мальчик?

– У меня все хорошо, Николай Давыдович.

– Тебя не обижают здесь?

– Нет.

– Боря… Ты продолжаешь писать?

– Когда удается, Николай Давыдович.

– Знаешь, – голос Циклопа дрожал, – я хотел тебя попросить… Ты не пиши пока. Хотя бы ближайшее время.

Уже спустя полгода в «толстых» молодежных журналах стали появляться рассказы юного автора Бориса Григорьева.

А еще через некоторое время на последних полосах популярных газет замелькали хвалебные рецензии.

«Борис Григорьев, – говорилось в одной из них, – пример творчески одаренного комсомольца, способного показать своему поколению, каким мудрым, справедливым и надежным должен расти будущий строитель коммунизма. Поначалу читатель может ошибочно решить, что автору не чужды элементы мелкобуржуазной рефлексии. Но на деле все оказывается иначе: герой Григорьева – по-настоящему положительный. Он находит в себе силы побороть внутренние болезненные позывы к самокопанию и понимает, что, только собрав волю в кулак, только подставив лицо и грудь воздуху пролетарской свободы, можно сообща строить светлое будущее…»