Мамины субботы - Хаим Граде

И мама выходит за чолнтом.

Возвращается она с хмурым и покрасневшим лицом, словно только что плакала. Она ставит горшок, снимает с головы платок и накрывает на стол.

— Чолнт остыл, и пекарь был недоволен тем, что ему пришлось ждать меня так долго. Все ты со своими глупостями, — сердито говорит она. Ее скулы окаменели, лоб наморщен, словно она твердо решила избавиться от своих мечтаний.

Постепенно ее лицо мягчеет. Длинные ресницы медленно опускаются, и на губах появляется усмешка.

— Удивительный человек этот Велвл-портной. Он, кажется, пришел поговорить о тебе и Бейлке, но он и реб Меера не забыл. Когда ваш сын уедет, говорит он мне с каким-то странным негодованием, вы выйдете замуж за торговца яйцами. У реб Меера красивое лицо, он высокий, с прямой спиной, и борода у него не жидкая, продолжает Велвл, а сам тем временем теребит свою жидкую бородку. Другой не стал бы упоминать о своем недостатке, а он открыто говорит о собственной сутулости. Реб Меер, заявляет он мне с обидой, это сливки ремесленников, а не какой-то там латальщик дырок с чердака во дворе Рамайлы. Тут он, этот Велвл, начинает злиться и замолкает. А я-то думала, что только между нами, уличными торговками, есть зависть. Но с другой стороны, ему сейчас не позавидуешь, он отпускает свою дочь и остается один.

Мама сидит задумавшись, с опущенной головой.

— Мама, почему ты не ешь?

— Не хочется, тяжело на сердце. Ешь сам. Чолнт подостыл, но он удался, прямо чолнт для важного гостя.

Она отворачивается от стола и говорит с печальной улыбкой, обращаясь к своим лежащим на коленях натруженным рукам:

— Реб Меер может взять молодую жену, даже богачку, чтобы больше не пришлось разносить яйца в корзине. Я понятия не имею, почему он хочет именно меня. Требовать от него, чтобы он ждал, пока мой сын женится, было бы просто смешно. Он найдет и богаче меня, и моложе.

Свадьба Лееле закончилась ссорой между отцом невесты и клезмерами. Флейтист, высокий парень с голодным лицом, кричал на него:

— Нищий! Флейту и скрипку ему подавай! Вы же сказали, что танцоры будут платить. Где они, ваши танцоры и ваши сваты? Это же похороны, а не свадьба!

— Разбойники, чего вам еще? — не уступал Велвл. — Если не пришли сваты, так вам надо было сожрать весь ужин? Я приготовил всего одну бутылку вина «Кармель», так вы ее выдули и не оставили мне ни глотка промочить пересохшее горло.

Клезмеры ушли, хлопнув дверью так, что окна зазвенели. Хозяин квартиры вздрогнул. Он хлопал глазами и причитал:

— А я-то тут при чем? Я вам дал свою квартиру, свою посуду. Я хотел сделать доброе дело, так мне за это надо окна повыбивать?

— За желание сделать доброе дело надо платить, — отрезал Велвл.

А своему зятю, Пейсахке-строчильщику, он сказал:

— Это все ты! Тебе захотелось свадьбы с клезмерами. Дай Бог, чтоб я ошибался! Но как бы от веселья и капелл, которые ждут тебя в России, не было тебе такого же праздника, как сегодня.

Зажженные лампы в опустевших комнатах тупо сияли желтоватым влажным светом. Хозяин квартиры спохватился, что надо потушить электричество:

— Это горит моя кровь! Уже заполночь. Конец свадьбе!

Велвл все еще искал жертву, на которую он мог бы излить свое дурное настроение. Он донимал Бейлку:

— Ты, ты виновата! Ты прыгала, как коза: «Парочки будут танцевать!» А сама ты не танцевала, даже с ним. — Он ткнул пальцем в меня.

Если кто и ответил Велвлу, так это его разочарованная и смущенная дочь. Лееле выговаривала отцу:

— Ты обещал, что будешь петь. В синагоге и за работой ты поешь, а на свадьбе своей единственной дочери ты сидел печальный и вздыхал.

Когда я выходил с Бейлкой из квартиры, она не дала мне взять себя под руку:

— Ты меня не любишь. Ты все время сидел надутый, потому что на нас с тобой смотрели как на жениха с невестой. Через неделю, на исходе субботы, Лееле и Пейсахка уезжают в Советский Союз. Они едут через Глубокое. Я поеду вместе с ними и останусь у своей мамы.

Бейлка ускользнула от меня и ушла домой одна.

Целую неделю я сижу по вечерам у себя. Мама искоса поглядывает на меня, хочет что-то спросить, но сдерживается. На исходе субботы я хмуро говорю ей:

— Сегодня ночью Лееле и ее муж уезжают.

— А Бейлка? — спрашивает мама.

— Бейлка едет с ними до Глубокого. Она останется у своей матери.

— Бейлка не едет в Россию? Ты же сказал, что она ни за что не выйдет за тебя, если ты не поедешь с ней в Россию, — ошарашенно говорит мама.

— Так и есть, — нетерпеливо отвечаю я, — но без меня она не хочет ехать в Россию и в Вильне тоже не хочет оставаться, вот она и возвращается в свое местечко.

— Уши б мои этого не слышали! — кричит мама. — Она бы и здесь с тобой осталась. Ты действительно ничего не понимаешь или притворяешься? Если бы ты согласился поехать с ней, она бы увидела в этом знак того, что ты ее любишь. Но поскольку твои чувства к ней стали водянистыми, а одной жить у Велвла ей тоскливо, она возвращается в местечко.

Мама печально качает головой.

— Вот шило и вылезло из мешка. Она поняла, что ты ее больше не любишь. Эх, сын, сын, мало того, что я страдаю из-за тебя, на то я и мать. Я сказала реб Мееру: пока мой сын не женится, я не могу и думать о том, чтобы выйти замуж. Но за Бейлку у меня болит сердце. Погоди, — спохватывается она, — ты сказал, что сегодня ночью она уезжает вместе с дочерью Велвла и ее мужем. И ты даже не идешь попрощаться?

— Бейлка поссорилась со мной, — отвечаю я.

Мама резко встает и подходит к своим корзинам. Она выбирает все самое красивое и лучшее из своего товара и делает кулек.

— Куда ты идешь? — спрашиваю я.

— Я иду попрощаться с детьми Велвла и помириться с Бейлкой. Если в твоем сердце есть Бог, ты сию же минуту пойдешь со мной.

Мама стоит со строгим, вытянутым лицом, словно принимая судьбоносное решение. Вдруг она стремительно входит во вторую комнату. Я слышу, как она копается в старом, рассохшемся бельевом шкафу; наконец она возвращается, держа в руках сложенную скатерть.

— Я храню ее много лет. — Мама разворачивает на весу свою вязаную скатерть. — В тяжелое военное время я распускала края скатерти, чтобы у меня были нитки для латания одежды, пришивания пуговиц и штопания дырок. Ты был шалуном, и из твоих штанов вечно торчали лоскуты. Каждый раз, когда я распускала узор, я клялась себе, что больше не буду этого делать, но спустя неделю принималась за старое. Помню, однажды ты сказал мне: «Мама, не обижай скатерть, береги ее для моей невесты». Ты был еще совсем малышом, и меня это так тронуло, что я даже расплакалась. С тех пор я не трогала эту скатерть. И хотя она стала короче и уже, она все еще очень красива, ее делали по лучшим образцам. Мне кажется, я должна отдать ее Бейлке. Она, конечно, не твоя невеста, но ты ее опозорил. Когда же ты, сын, остепенишься и будешь заранее обдумывать свои поступки? Пошли!