Потомки - Кауи Харт Хеммингс

— Вот и хорошо, — говорю я. — В общем, будь с ней помягче.

— Буду. Может быть. А может быть, и нет. Со мной никто не церемонился, и ничего, я справилась. Вон какая стала сильная — как бык.

Алекс поднимает руку и демонстрирует свои бицепсы.

Мне становится и смешно и грустно. Сейчас не время шутить. Сейчас в нашей жизни нет ничего веселого. И может быть, уже не будет. Пора сказать ей, что нас ждет.

Алекс опирается спиной о край бассейна и вытягивает под водой ноги. Я вспоминаю открытки с ее изображением. Почему Джоани разрешала ей сниматься?

— Маме стало хуже, Алекс.

— Немудрено, — замечает она.

— Выбирай выражения. Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, как вчера. Мама уже не проснется. Врачи хотят отключить аппараты. Ты слышишь, что я говорю? Мы прекращаем борьбу.

Алекс неподвижна, она никак не реагирует.

— Ты слышала, что я сказал? Иди сюда.

— Зачем? Чего тебе?

— Ничего. Я просто хотел тебя утешить.

— Ах да. Ладно, утешил!

— Почему ты кричишь?

— Потому что хочу убраться отсюда! — Алекс хлопает руками по воде и морщится, потому что брызги летят ей в лицо. — Прекрати! — пронзительно кричит она. Ее мокрое лицо становится красным.

— Что прекратить? Я ничего не говорю.

Алекс закрывает лицо руками.

— Алекс. — Я хочу обнять ее, но она меня отталкивает.

— Я не понимаю, что происходит, — говорит она.

— Мы должны попрощаться с мамой. Вот что происходит.

— Я не могу.

Алекс делает два судорожных вдоха; ее плечи вздрагивают.

— Я знаю, — говорю я. — Нам всем придется через это пройти, так что давайте поддерживать друг друга. Что мы еще можем!

— А если она все-таки выживет?

— Поговори с доктором Джонстоном, он тебе все объяснит. Мама сама так хотела. Она оставила завещание, в котором говорит, что мы должны поступить именно так.

— Жуть какая, — говорит Алекс. По ее щекам текут слезы, голос срывается. — Нашел где мне об этом сказать! В бассейне!

— Прости. Прости, я все понимаю. Так уж вышло.

— Мне сейчас не справиться! — вопит она.

— Понимаю. Давай поедем к ней. Хочешь, прямо сейчас и поедем? Как скажешь.

— Нет, — говорит Алекс. — Я не могу так сразу. Мне нужно прийти в себя.

— Хорошо. — соглашаюсь я. — Вчера я думал о самых близких наших друзьях. О тех, кого следует известить. Я решил, что такие вещи следует сообщать лично, не по телефону. Из уважения к этим людям. К твоей матери. Ты не могла бы поехать со мной?

К этому времени мы с Алекс каким-то образом оказываемся на середине бассейна. Мы держимся на поверхности, двигая руками и ногами. Я вижу, что Алекс начинает уставать.

— Мы навестим наших друзей и расскажем о маме. Будем утешать друг друга и вспоминать, какая она была хорошая.

Алекс смеется.

— Ну да, это звучит сентиментально, но ведь мы встретимся только с самыми близкими друзьями, и еще с Барри, с бабушкой и дедушкой. Мы не будем у них задерживаться, а просто скажем, что нам всем предстоит. Но мне хотелось бы сказать им об этом лично.

— Я не поэтому смеюсь, — говорит Алекс.

— Так ты поедешь со мной или нет? Сначала к Рейсерам, потом к бабушке и дедушке.

Я давно все продумал — кому лично сообщить о нашей беде — и решил ограничиться лишь членами нашей семьи и теми, кто лучше всех знал Джоани и любил ее.

Вчера ночью, составив список адресов, я посмотрел на ту сторону кровати, где всегда спала Джоани. Ее подушки так же уложены одна на другую, как она любила. Я не привык спать один и даже теперь, когда в моем распоряжении вся кровать, стараюсь спать только на своей половине. Здесь мы с Джоани смотрели телевизор и обсуждали текущие дела. Именно в это время ночи мы начинали понимать, как хорошо мы знаем друг друга — как никто в целом мире. «Представляешь, что было бы, если бы кто-нибудь записал наш разговор? — смеясь, говорила Джоани. — Он решил бы, что мы свихнулись».

Но я помню и другие ночи — когда Джоани возвращалась домой после вечеринки со своими подругами и валилась на постель, распространяя вокруг себя запах текилы или вина. Иногда она приходила поздно, но абсолютно трезвая и тихо, одним грациозным движением ныряла под одеяло; от ее кожи пахло гарденией. Не знаю, может быть, меня в какой-то степени устраивало то, что она сама находила себе развлечения, давая мне возможность заниматься своими делами, то есть с головой уйти в заботы о том, чтобы что-то оставить посте себя — то, что заработано собственным трудом, а не просто перешло ко мне по наследству от предков. Да. В какой-то степени меня это устраивало, даже очень.

Алекс побледнела и тяжело дышит. В ее глазах такая боль, словно она о чем-то умоляет. «Я не могу тебе помочь, — хочется мне сказать. — Я не знаю, как тебе помочь».

— Держись, — говорю я.

Она молчит, а потом цепляется за мое плечо, как делала когда-то в детстве. Я плыву к мелкой части бассейна и тащу ее за собой. Мы подплываем к бортику, и я кладу руку на спину дочери. Выглядывает солнце и снова скрывается. Вода в бассейне становится темной, как в океане.

— Заедем сначала к Рейсерам, благо это совсем рядом, потом к бабушке и дедушке, а потом поедем в больницу, идет? Это разумный маршрут.

— Не понимаю, зачем все это, — говорит Алекс. — Ты же можешь просто позвонить. Не хочу говорить о маме со всеми подряд. Идиотизм какой-то!

— Алекс, я знаю, что на Рождество вы с мамой серьезно поссорились, но сейчас об этом нужно забыть. Все это пустое. Ты же любишь маму, а мама любит тебя.

— Не могу, — говорит она.

— Почему? Из-за чего можно было так рассориться?

— Из-за тебя, — отвечает она. — Мы поссорились из-за тебя.

Вновь появляется солнце. Его лучи ласково греют мне плечи.

— Из-за меня?

— Ну да, — говорит она. — Я просто очень рассердилась на нее за то, как она с тобой обращается. А ведь ты так ее любишь. — Алекс бросает на меня взгляд и сразу отводит глаза. — Она обманывала тебя, папа.

Я смотрю в лицо дочери. Оно неподвижно, словно окаменело, только ноздри гневно трепещут. Над нами слышится какой-то шум, словно кто-то торопливо стучит по клавишам пишущей машинки. Я поднимаю глаза и вижу вертолет, взлетающий над горой Оломана. Вертолет зависает над ее склоном.

Кажется, сейчас мне полагается испытать бурю эмоций — то ли меня должен сковать леденящий холод, то ли ошпарить нестерпимый жар, однако я не чувствую ничего; в голове вертится только одна мысль: мне сказали то, что я давно знал. Так давно, что уже свыкся с этим. Я вспоминаю о записке на голубой бумаге и громко вздыхаю.