На обочине мира - Росс Уэлфорд

Честное слово, уже даже мне самой всё начинает казаться невероятным.

И всё же, прежде чем разразиться рыданиями, я говорю им то, что сказала мне Моди:

– Правда – она правда и есть, верите вы в неё или нет.

Прошёл уже день. Я почти не выходила на улицу. Сегодня понедельник, но мама с папой отпросили меня со школы, якобы чтобы я могла справиться с «травмой» от пребывания на волоске от гибели, хотя я-то знаю, что происходит на самом деле.

Они думают, у меня «искажённое восприятие реальности». Никто мне не верит. Мне дают время «прийти в себя», прежде чем вернуться в школу, иначе мой рассказ разнесут в клочья всякие Дины Малик и ей подобные. Нас с Мэнни безжалостно задразнят, и школе придётся разбираться с серьёзным случаем буллинга.

Ну ладно, по правде говоря – потому что «правда» становится для меня всё важнее, – к этому выводу я пришла не совсем самостоятельно. Это мне Алекс рассказала – «для моего же блага».

– Не хочу показаться грубой или что-то такое… – начала она. Это – по моему опыту – всегда оканчивается какой-нибудь грубостью. – Но тебе лучше не растрёпывать это фигово враньё за пределами дома. Может, тебе и плевать, что о тебе подумают, но мне вот не плевать, что подумают обо мне. Я почти уверена, что Финли Макуин собирается позвать меня на свидание, а если моя младшая сестрица будет направо-налево рассказывать про летающие машины и волшебные пещеры, это плохо отразится на мне. Тебе же двенадцать, в конце-то концов, а не шесть!

Проблема в том, что я её понимаю.

Тем временем мой телефон весь день звякает – Мэнни шлёт мне сообщения.

Пишет Мэнни не особо грамотно – ему даже встроенная проверка орфографии не помогает. Я отвечаю:

По крайней мере, он честен. Через несколько мгновений телефон снова вибрирует:

Я немедленно отвечаю:

Я пыталась говорить с мамой, папой и Алекс о том, что случилось. Старалась, чтобы голос звучал настолько спокойно и взвешенно, как только возможно, но это не помогало. Мама всё твердит, что мне станет лучше, если я просто признаю, что меня сбили с толку. Папа всё талдычит, что не нужно покрывать Мэнни.

Завтра из Лидса должны приехать бабуля с дедулей. После ужина мама говорит мне:

– Уилла, сделай-ка мне одолжение, а? Не говори про то, что… ну, ты знаешь, что якобы с тобой случилось… бабуле. Она только переволнуется.

Тогда-то я и не выдерживаю, как резинка, которую слишком сильно растягивали.

– Ты хочешь сказать – про то, что на самом деле со мной случилось?

Мама вздыхает.

– Не вздыхай так, мам! – всхлипываю я и опять повторяю: – Я говорю правду!

Я вскакиваю, подхожу к камину и беру фото малыша Александра.

– Всё дело в этом, правда? Ты не можешь вынести того факта, что я его видела! Что я знаю, что в каком-то другом измерении он жив! Тебе завидно!

На миг воцаряется тишина. Потом мама опускается на диван, и её лицо сморщивается.

Папа это услышал и принёсся из своего кабинета.

– Довольно, Уилла! Ты ведёшь себя жестоко, и пора бы уже забыть об этой нелепой истории – прямо сейчас, ты меня поняла?

Мы стоим лицом друг к другу, тяжело дыша от переживаний. Он стискивает губы в тонкую белую линию, закрывает глаза и делает глубокий вдох, чтобы успокоиться. Низким, нарочито спокойным голосом он говорит:

– Думаю, тебе следует извиниться перед мамой. Нам и так хватает стресса из-за «Счастливой Страны», а ты только подливаешь масла в огонь.

Я смотрю на маму – она сидит на диване, подбородок трясётся, глаза влажные.

Я тут же жалею, что была так резка. Вряд ли кому-то нравится доводить свою маму до слёз. Но я до сих пор не могу понять: как правда может причинить столько боли?

Я сажусь с мамой рядом и обнимаю её.

– Прости, мам, мне очень жаль, – говорю я.

Она шмыгает носом и обнимает меня в ответ.

– Знаю, дружок. Тебе сейчас непросто, – отвечает она и целует меня в макушку. – Просто знаешь, все эти разговоры о малыше Александре… Если бы я смогла поверить, что это правда, всё было бы в порядке. Честно говоря, я думаю, что если бы это было правдой, мне бы это даже понравилось, понимаешь? Было бы приятно и радостно знать, что в каком-то… другом мире или где-то там мой бедный малыш выжил. Но делать вид? Это совсем не помогает, Уилла. Совсем.

Она обнимает меня напоследок, и я понимаю, что она хочет этим сказать: «Я больше ничего не хочу об этом слышать».

И всё же в голове у меня начинает формироваться одна идея.

Над высокой живой изгородью Моди поднимается тонкий завиток дыма – верный признак того, что у неё топится буржуйка, а это обычно означает горячий шоколад.

– Сегодня кой-чего особенное, – говорит Моди, даже не оборачиваясь. Я внезапно вспоминаю последний раз, когда поприветствовала её, ткнув пальцем в ягодицу, и на миг задумываюсь, она ли это, но беспокоюсь я зря. Моди стоит над кастрюлькой с молоком в своём открытом сарае. – Только что получила. Восьмидесятипроцентный, органический, с Эквадора. Тебе может показаться горьковатым, моя милая, но мы добавим сахарку, если захочешь. – Она разламывает плитку и кидает несколько кусочков в молоко, а потом ставит кастрюльку поближе к огню и вручает мне деревянную мутовку.

Не успеваю я ничего сказать, как она продолжает:

– Ну и приключеньице же тебе выпало, Уилла, и тому махонькому пареньку, который с тобой был. Это…

Я перестаю помешивать.

– Так ты слышала?

Моди складывает руки под грудью.

– О да. Твой папа рассказывал, когда мы с утра чинили прохудившийся бойлер. Было ясно, что он не собирался пересказывать всё в подробностях, так что я знаю всё только из вторых рук. Хотя мне бы хотелось услышать из первых – знаешь, из уст очевидца. Не забывай следить за молоком – мы же не хотим, чтоб всё пригорело.

Я отодвигаю кастрюльку от огня и помешиваю ещё немного. Насыщенный аромат шоколада смешивается с древесным дымом. Я разливаю пенящийся шоколад по кружкам и усаживаюсь на свой обычный ящик с подушками, а Аристотель устраивается возле моих ног.