Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

Итак, все делают вид, что принимают его за Чаплина. Его приглашают за столик. Старший матрос и офицер машинного отделения присоединяются. Украдкой перемигиваются. Спрашивают его, что он здесь делает, в этом порту, вдали от дома, мистер Чаплин. Он отвечает, что после своего недавнего триумфа в Европе — этой «чрезмерной славы» — он испытал потребность «очиститься», отправившись в небольшое южноамериканское турне, вот так, инкогнито, он устремился внутрь, в глубинку, где его еще совсем не знали, туда, куда еще не добрался кинематограф, что он только что вновь пережил свои первые впечатления, вызванные открытием «танцующих картинок». Знают ли они, где находится Терезина? Нет? Представьте себе, там кинематограф запрещен! Он рассказывает о своем обратном пути, своем «внутреннем каботаже», своих посещениях богаделен, казарм, приютов, тюрем, об эмоциях людей, находящихся в этих закрытых учреждениях — кинематограф в его первые дни! Но вот передышка окончена, теперь он должен возвращаться домой, его ждет работа — серия важных съемок для Ассоциации актеров. Правда? Он возвращается? Каким пароходом? Он еще не выбрал. В таком случае, почему бы не нашим, мы едем в Нью-Йорк, вы бы оказали нам такую честь, не говорите нет, мистер Чаплин, королевская каюта, проезд бесплатно, само собой разумеется… Ну что ж, с удовольствием, только… Ну да! Да! Ну же, синьор Чаплин, venga con noi, la prego![30]И когда же? Завтра, завтра мы снимаемся с якоря. Конечно, соблазнительно, соблазнительное решение — «Кливленд», только у него будет одно условие, sine qua поп[31]. Какое же? Секретность, конечно! И абсолютная! Что станет с двойником, которого я оставил в США, если повсюду будут рассказывать, что Чаплин, настоящий, прохлаждается на борту парохода «Гамбург Американ лайн», в то время как все полагают, что он заперся у себя для обдумывания новых проектов, а? Что подумают мои друзья из Ассоциации актеров и спонсоры-банкиры? Разрыв контракта, суд, выплата неустойки! Не может быть и речи о том, чтобы эта новость просочилась за пределы бортовых канатов, даже рыбы ничего не должны знать! Это должно остаться между «Кливлендом» и мной. Только мой брат Сидней в курсе моего побега, только Сидней, и даже он не знает точной даты, когда я должен вернуться, я рассчитываю сделать ему сюрприз! Что до нескромности, синьор Чаплин, можете не волноваться, никакой опасности! Можете рассчитывать на нас, маэстро, ты лично за это отвечаешь, Томмазо, держи рот на замке, договорились? Будешь отвечать своими нашивками комиссара!

…

Вот так.

До следующих событий.

Путешествие было в том же духе. Те же истории вечером, за столом комиссара Моразекки, конечно, со многими подробностями, в океане ужины обычно затягиваются, а запах женских духов подхлестывает болтливый язык. Как истинно светский человек, Моразекки не уставал надувать паруса двойника, как только его рассказ начинал увядать. Сколько раз он просил его повторить историю о сеансе без электричества в поселке кабокло, например?

— А! Они повеселились от души!

А он, естественно, все накручивал и накручивал эту историю: «Какое удовольствие доставили мне эти полудикие люди, те, которые даже не знали, кто я такой, признав во мне актера! Попросту своим смехом! Это было похоже на второе рождение! Я был торжественно наречен Оригинальным человеком!»

До конца своих дней он не забудет разглагольствований за этим круглым столом:

— Уж если говорить, что я посетил глубинку, так это уж точно, углубился дальше некуда!

Вот так они и проходили, эти вечера на «Кливленде»: вышивка по глади океана. С какой непосредственностью он отвечал на вопросы, которые задавали ему дамы. Непосредственностью, которую трудно переоценить, поскольку это мир, в котором в вопрос уже вежливо вкладывают то, что хотели бы услышать в ответе… (Он сам вычитал эти ответы в журналах, по которым и узнал этот мир.) «Правда ли, господин Чаплин, что в детстве вам довелось узнать, что такое приют?» — «Да, в Лондоне, во время болезни моей матушки…» Моряков это иногда раздражало: «И что, будучи истым англичанином, вы все-таки избежали войны?» Он открыто смеялся в ответ, но глаза его оставались грустными: «Завернули! Ростом не вышел! Господь не наделил меня таким ростом, который, не сомневаюсь, помог вам стать героем». Он склонял весельчаков, и особенно женский пол, на свою сторону. Вереницы утонченных глупостей. Иногда он готов был пустить слезу, и в эти моменты чрезмерного волнения всегда появлялась чья-нибудь грациозная ручка, чтобы утешающе коснуться его руки.

— Боже мой… Когда я думаю об этом… Ох-ох-ох…

Дни проходили в три этапа. Утром — каюта, долгое пробуждение, завтрак принца; днем — киносеансы на нижней палубе, где скапливались кандидаты в иммигранты.

— И, поверьте мне, показ «Иммигранта» иммигрантам останется для меня незабываемым воспоминанием, несмотря на все то, что последовало!

Потом наступал вечер. Смокинг, мартини, ужин, бренди и первая половина ночи — танго. Пары волной окружали его, чтобы посмотреть, как он танцует. Он благословлял Перейру за то, что тот сделал из него тангиста, которому не было равных. И сам он не жалел о том, что измотал своего собственного двойника, пока тот наконец не выучился следовать точно за его шагами. Он танцевал, как король.

— Это восхищение моим танго, это тоже должно было послужить сигналом… Только вот в жизни сигналов предостаточно, да ключ к ним не всегда найдется.

Пары окружали танцплощадку, как только он туда выходил, держа в объятиях партнершу. Он думал, что им восхищаются как танцором. Эта иллюзия, естественно, окрылила его. («Впрочем, мною также восхищались как танцором; ведь это был я, я танцевал, а не Валентино!») «Музыка ведет тангиста, — объяснял ему Перейра, — особенно если это танго!» (Месяцы напролет он тренировался под придирчивым взглядом Перейры.) «Без музыки ты можешь обойтись, а вот без взгляда — нет. Давай сначала!» (И он начинал все сначала.) «Настоящий танцевальный круг — это взгляд того, кто не танцует, выпученные глаза тех, кого ты обескураживаешь своим мастерством. Пошел снова, болван, эдак ты и безногого калеку не смутишь!» (Ох уж этот Перейра…) «Я хочу, чтобы ты пригвоздил их к своим стульям, слышишь?» О, в этом можете не сомневаться, они сидели как приклеенные! Вне всякого сомнения, Перейра сделал из него вице-короля танго. Он один танцевал в безбрежном океане, держа в объятиях женщину, и каждый раз ему казалось, что она самая красивая на свете!

Красота женщин — это уже была другая сторона вопроса. Он теперь был не в Терезине. Он уже не был псевдопрезидентом, повенчанным со своим народом. С обетом целомудрия было покончено. Он уже не собирался довольствоваться почетной миссией открывать бал, прежде чем отправиться спать в одиночестве в своей президентской постели. В течение этих лет под знаком Перейры он был охвачен запахом женщин, не смея коснуться ни одной из них. Во всяком случае, ни одной из тех, кого он мог назвать «настоящей женщиной». Что до остальных, то с этими он не церемонился: он побывал почти во всех борделях самых глухих деревень, «элементарное правило гигиены», как называл это Мануэль Калладо Креспо. Но что касается «настоящих женщин», женщин, которые танцуют и от которых пахнет духами, женщин в вечерних платьях, женщин с драгоценными украшениями, женщин с белыми руками, покатыми плечами, гибкой спиной, женщин с шелковой кожей на ляжках и мягким животом, женщин, гордо несущих свое декольте, женщин волнующихся и переливающихся, женщин с бархатистой кожей, женщин с полными губами, с щечками, нежными, как розовые лепестки, с гладким лбом, со взглядом одновременно целомудренным и опытным, всех тех, которых едва слышно, которые никогда не повышают тона, женщин президентской касты, нет, о таких он и не помышлял. Он безоговорочно следовал предписаниям Перейры от и до. Его одурманивал запах их духов, его руки танцора ночи напролет хранили обещания их волнующихся бедер, с высоты своей президентской ложи он заглядывался на их декольте, ощупывал взглядом их формы, но не больше. Честное слово!