Опасные приключения Мигеля Литтина в Чили - Габриэль Гарсиа Маркес

— Ты на священника похож, — сказала она.

Я не стал раскрывать ни причин своего перевоплощения, ни цели приезда в Чили, поэтому мама считала, что я тут на законных основаниях. О своем путешествии я упоминал вскользь, в том числе чтобы не волновать ее, но прежде всего чтобы не скомпрометировать.

Перед самым рассветом она взяла меня за руку и повела куда-то через двор, освещая себе путь свечой, как в романах Диккенса. Меня ждал самый большой сюрприз за все путешествие. В глубине двора оказался мой кабинет, в точности каким я оставил его в нашей квартире в Сантьяго, уезжая из страны. Со всей обстановкой.

После того как нашу квартиру окончательно разгромили и мы с Эли и детьми вынуждены были перебраться в Мексику, мама наняла знакомого архитектора, и тот, разобрав кабинет по доскам, воссоздал его в нашем фамильном доме в Пальмилье. Он выглядел так, словно я и не уезжал никуда. На привычном месте в привычном беспорядке лежали мои бумаги — ранние театральные работы, черновики сценариев, наброски раскадровки. Тот же воздух, те же запахи — я будто вернулся в тот день и час, когда последний раз стоял в этом кабинете. И тут меня ошеломила горькая мысль: я не знаю, зачем мама воссоздала кабинет — чтобы я чувствовал себя как дома, если вернусь, или чтобы он напоминал обо мне, если я умру в изгнании…

Возвращение в Сантьяго принесло новые тревоги. Кольцо, сжимающееся вокруг нас все теснее, стало почти осязаемым. «Голодный марш» подавили с особой жестокостью, полиция набросилась на некоторых участников наших съемочных групп, одну камеру разбили. У наших знакомых по работе создалось впечатление, что в уловку с мнимым отъездом никто не поверил, и даже Клеменсия Изаура сравнивала нас со святыми мучениками, брошенными в яму ко львам. Попытки выйти на неуловимого генерала-диссидента разбивались о глухую стену неизменного: «Перезвоните, пожалуйста, завтра». И на фоне таких вот настроений итальянскую группу неожиданно известили, что на одиннадцать часов завтрашнего утра получено разрешение снимать во дворце Ла-Монеда.

Трудно было не заподозрить здесь хитроумную западню. Я сам не возражал пойти на риск, но отправить итальянцев в президентские покои, понимая, что, возможно, загоняешь их в мышеловку, — это совсем другое дело. Они, разумеется, с полным осознанием ответственности и возможной опасности решили все-таки поехать. У французской группы, наоборот, в Сантьяго дел уже не осталось. Поэтому я срочно собрал французов и велел улетать из Чили первым же рейсом, прихватив с собой весь готовый и дожидающийся отправки в Мадрид материал. Они улетели тем же вечером, в тот самый час, когда мы с итальянцами снимали кабинет Пиночета.

Перед выездом в Ла-Монеду я отдал Франки письмо в Верховный суд (которое уже несколько дней возил в чемодане, не решаясь отправить) с просьбой вручить немедленно и лично. Франки мою просьбу выполнил. Еще я оставил ему номера телефонов, выданных Еленой на случай чрезвычайной необходимости. Без четверти одиннадцать он высадил меня на углу Провиденсии, где я встретился с итальянской группой в полном составе, и мы вместе направились во дворец. Как ни парадоксально, в этот раз я переоделся из костюма респектабельного уругвайца в свои джинсы с курткой на кроличьем меху. Трюк этот я проделал спонтанно, глядя, с каким пристрастием досматривают журналистку Грацию, оператора Уго и звукорежиссера Гвидо. У их помощников, напротив, даже документов не спросили, хотя их фамилии тоже значились в разрешении. Этим я и воспользовался — прошел как помощник осветителя, навьюченный кабелями и софитами.

Целых два дня мы снимали в полном покое, под присмотром трех молодых и весьма любезных чиновников, которые время от времени сменяли друг друга. Мы выяснили все, что хотели, по поводу реставрационных работ, поскольку Грация тщательно подготовилась на предмет Тоески и итальянской архитектуры в Чили, чтобы никто не сомневался: других целей для съемки у нас нет и быть не может. Однако военные тоже подготовились на славу. Они со знанием дела рассказывали об истории и значении каждого уголка во дворце, о восстановлении прежнего облика в ходе реконструкции, но при этом проявляли чудеса словесной эквилибристики, избегая упоминаний о событиях одиннадцатого сентября 1973 года. В действительности восстановление велось по самому первоначальному проекту. Одни двери закладывали, другие пробивали, ломали стены, переносили перегородки и убрали неформальный вход с улицы Моранде, через который президент попадал во дворец без почестей, как частное лицо. Перемены оказались такими разительными, что человек, знавший прежний дворец как свои пять пальцев, в новом бы моментально заблудился.

Потом мы застигли своих сопровождающих врасплох просьбой показать оригинал Декларации независимости Чили, который много лет хранился в зале Совета министров и (как мы знали) был уничтожен при бомбардировке. Не признаваясь, что с ним случилось в действительности, они пообещали выхлопотать нам попозже специальное разрешение на съемку, а потом благополучно кормили обещаниями. По этой же причине нам не смогли сказать, где находится кабинет Диего Порталеса и музей, в котором хранились предметы, переданные в дар предыдущими президентами. Музей на самом деле погиб в огне. Та же участь скорее всего постигла бюсты всех президентов начиная с О'Хиггинса, хотя есть и другая версия, что хунта просто убрала всю галерею, чтобы не ставить туда бюст Сальвадора Альенде. В общем и целом, после экскурсии по дворцу создавалось впечатление, что целью всех переделок было стереть любые воспоминания об убитом президенте.

На второй день в Ла-Монеде прямо с одиннадцати утра в воздухе повисло напряжение, слышался быстрый топот армейских ботинок и лязг ружей. Наш сопровождающий неожиданно утратил обходительность и, грубо махнув рукой, велел выключать свет и камеру. Перед нами выросли двое сотрудников в штатском с явным намерением помешать нам продолжить съемку. Мы не понимали, что произошло, пока не увидели генерала Аугусто Пиночета собственной персоной, одутловатого и зеленоватого, шествующего к себе в кабинет в сопровождении адъютанта и двух гражданских. Он появился так внезапно, что мы не успели ничего предпринять, но при этом прошел так близко, что мы услышали брошенные на ходу слова:

— Женщинам верить нельзя.

Уго застыл, прилипнув пальцем к кнопке камеры, будто перед ним представала его собственная судьба. «Надо было задумать покушение, — поделился он с нами позже, — прошло бы как по маслу». И хотя работы у нас оставалось еще часа на три, ни у кого в тот день не хватило настроения продолжать.

Закончив с Ла-Монедой, итальянцы немедленно и беспрепятственно покинули страну с остатками отснятого материала. В общей сложности у нас получилось тридцать две тысячи двести метров пленки, из которых, после шести месяцев монтажа в Мадриде, вышло четыре часа экранного времени для телеверсии и два часа для кино.

Несмотря на полное завершение изначально намеченной программы, Франки и я остались в Сантьяго еще на четыре дня — в надежде, что удастся поймать неуловимого Дженерал Электрика. Два дня подряд я каждые шесть часов приходил в кафетерий, который мне указали по телефону. Усаживался, располагался и начинал перечитывать свой томик «Потерянных следов», служивший мне талисманом в перелетах. В предпоследний день я наконец дождался — пришла двадцатилетняя девушка с ангельским личиком, в чопорной форме колледжа «Ла-Мезонетт», и назвала следующую явку — известный ресторан «Ше-Анри» на проспекте Порталес, куда мне надлежало явиться к шести вечера с номером «Эль Меркурио» и журналом комиксов.