Сожженные девочки - С. Дж. Тюдор

– Хорошо.

– Ах да, вот еще… – Он сует руку в карман и извлекает из него помятую визитку. – Вот мой номер. Если у вас будут какие-то вопросы касательно деревни, я смогу подсказать вам правильное направление.

Я смотрю на визитку. Майкл Саддат. «Уэлдон геральд».

– Вы репортер.

– Если можно так сказать. В основном мы имеем дело с благотворительными ярмарками и гаражными распродажами. Но иногда кто-нибудь крадет газонокосилку, и тогда жить становится интереснее.

Я чувствую, как все во мне напрягается. Репортер.

– Понятно. Спасибо за визитку.

– Спасибо за помощь с шиной.

Он выходит из машины, но тут же оборачивается.

– А знаете, если бы вы захотели дать интервью о вашем приезде сюда, о том, как чувствует себя женщина, приезжая служить викарием в новый приход, я бы с удовольствием…

– Нет.

– Простите.

Я возмущенно смотрю на него.

– Вы для этого вчера приходили на службу? Прощупывали почву?

– Вообще-то я прихожу в часовню каждое воскресенье.

– В самом деле?

– Да, из-за своей дочери.

– Я думала, у вас только сын.

– Сейчас – да. Моя дочь умерла. Два года назад. Она похоронена на кладбище возле часовни.

Мое лицо вспыхивает.

– Простите. Я не знала.

Он мрачно смотрит на меня:

– Спасибо за то, что подвезли. Но, возможно, вам стоит поработать над концепцией «не суди и не судим будешь».

Он захлопывает дверцу и, не оборачиваясь, идет к дому.

Отлично, Джек. Навыки работы с людьми у тебя на высоте.

Несколько мгновений я сижу в машине, пытаясь понять, не стоит ли мне догнать его и извиниться. Затем решаю, что пока лучше его не трогать, чтобы не усугубить ситуацию.

Я открываю бардачок и бросаю в него визитку Майкла. В ту же секунду изнутри вываливается сложенный листок бумаги. Я его поднимаю и… Проклятье.

Совсем об этом забыла. Или, если точнее, приложила очень много усилий, чтобы забыть.

Как священник, я часто говорю о честности, но сама лицемерю. Важность честности переоценивают. На самом деле правду от лжи отличает лишь количество повторений.

Я согласилась занять эту должность вовсе не из-за ультиматума Деркина. И не из-за Руби. И уж тем более не потому, что сама стремилась искупить вину. Я приехала сюда из-за этого.

Тюремная служба Ноттингема. Уведомление о досрочном освобождении.

Я запихиваю письмо обратно в бардачок и плотно его захлопываю.

Он на свободе.

И я могу только молиться о том, чтобы здесь он меня не нашел.

Вот как сильно я тебя люблю, – шептала мама. – Несмотря на то, как дурно ты себя вел.

А затем она опускала его в яму. Без еды. Без воды. Он в отчаянии смотрел вверх, на маленький кружок неба, на кружащих в вышине птиц.

Крики ворон переносят его в прошлое. Убийство, – думает он. Убийство ворон. Подняв голову, он смотрит на старое здание. В викторианские времена тут находился приют для душевнобольных. Величественное сооружение на окраине Ноттингема, окруженное разбегающимися во все стороны зелеными холмами. Затем, в 1920-м, его превратили в больницу. Но в какой-то момент двери заведения закрылись в последний раз, а большие полукруглые окна заколотили досками. Здание и прилегающая территория были заброшены и пришли в запустение.

Ему это известно, потому что какое-то время после побега здесь был его дом. Он тут жил вместе с другими бездомными. Наркоманами, алкоголиками, людьми с психическими расстройствами. В этом была определенная ирония. Днем он попрошайничал, принося достаточно денег, чтобы купить еды и воды. Другие в основном были к нему добры, жалели мальчишку.

Затем тут появилась одна группа. Пятеро молодых мужчин и женщин с длинными волосами и пирсингом. Они одевались в мешковатые штаны и разноцветные рубахи, сидели по ночам, куря сигареты со странным запахом и беседуя о политике и «фантастическом режиме».

Много лет спустя он понял, что они говорили о фашистском режиме.

– Они не такие, как мы, – сказал ему один из пьяниц постарше, Гэфф.

– В каком смысле?

– У них есть дом. Родня. Просто они не хотят там жить.

– Почему?

– Считают себя долбаными бунтарями, вот почему, – презрительно заявил Гэфф и сплюнул на землю большую порцию слюны, смешанной с кровью.

Он был потрясен тем, что кто-то способен добровольно выбрать такую жизнь – среди мусора и птичьего помета, без света и тепла, в то время, как они в любой момент могли отправиться домой. К родителям, которые их любят. А затем его охватил гнев. Ему казалось, что вновь прибывшие каким-то образом над ним насмехаются.

Один из этой группы – тощий мужчина с дредами, по имени Зигги – внушал ему особенно сильную антипатию. Иногда Зигги приходил и пытался с ним поговорить. Он садился слишком близко. Предлагал ему эти странные сигареты. Раз или два он их даже пробовал курить. Не особо понравилось. После них он чувствовал себя… немного не в своей тарелке, а есть хотелось еще сильнее.

– Почему ты со мной разговариваешь? – спросил он у Зигги.

– Просто стараюсь быть дружелюбным.

– Зачем?

– Видишь ли, мои родители богаты. Они присылают мне деньги.

– И что из этого?

– Тебе нужны деньги.

– Ну да.

– Если ты будешь дружелюбен со мной, может быть, я дам тебе денег.

Зигги подмигнул ему, желтозубо ухмыльнувшись.

Несколько ночей спустя он проснулся от странных звуков, похожих на стоны. Он сел. Над ним стоял Зигги. Сунув руку в штаны, он яростно себя тер. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Что ты делаешь?

Зигги ухмыльнулся:

– Отсоси у меня. Я дам тебе десятку.

– Что?

Зигги подступил ближе, опуская брюки вниз, извлекая свой эрегированный член, окруженный курчавыми рыжими волосами.

– Ну, дружище, давай. По-быстрому.

– Нет.

Зигги переменился в лице.

– Ах ты маленький кусок дерьма! Делай что тебе говорят!

Кровь взревела у него в ушах. Глаза застлало красной пеленой, и он уже ничего не видел. Вскочив на ноги, он отпихнул Зигги. Обкуренный, тот споткнулся и рухнул назад, на спину.

– О черт, ты чего?

Он огляделся. Пол разрушающейся психушки был усеян какими-то обломками и разбитыми кирпичами. Схватив кусок кирпича, он опустил его на голову Зигги. Еще и еще раз, пока Зигги не перестал шевелиться.