Первокурсница - Виктория Ледерман

– Во! – мужик поднял указательный палец. – К вам со всей душой, даже водки налили, а вы фордыбачите!

Домой мы добрались в пятом часу утра. Пошли сразу к Янке, мне совсем не хотелось сталкиваться сейчас с мамой. Подруга прямо в шубе прошла в свою комнату и села на кровать. А я тихонько, чтобы не слышали ее родители, побежала в ванную отогреть заледеневшие руки и лицо. Из меня перла какая-то неудержимая энергия, кровь просто бурлила от адреналина. Я ощущала такой прилив сил, что могла бы запросто свернуть Эльбрус, ну или хотя бы вызубрить все крылатые фразы по латыни. Мне хотелось скакать, орать во все горло. Чтобы умерить свой пыл, я сделала несколько приседаний, потом вернулась к Янке. Она сидела, закрыв лицо руками, раскачивалась из стороны в сторону, и из ее горла летели сдавленные звуки:

– Ах-ха-ха-ха!

Я присела перед ней на корточки и заглянула в лицо:

– Ты чего, Лисименко? Ты ржешь или ревешь, что-то я не пойму?

Она подняла голову и захохотала сквозь слезы:

– По… по…

– Тише, чего разошлась? – шикнула я на нее. Истерика, все ясно. Какие мы нежные! Просто пансион благородных девиц! Подумаешь, хотели изнасиловать! Ведь не получилось же, чего теперь в истерике биться?

– По… жрали… и… уш… ли… Пожрали и ушли, – едва выговорила она сквозь всхлипы и вдруг, замолчав на мгновение, молниеносно катапультировалась из комнаты.

«Затошнило», – решила я и пошла за ней.

Янка стояла в коридоре, бессильно опустив руки, а возле двери туалета, прикрыв глаза от блаженства, сидел Христофор. Из-под его хвоста растекалась огромная желтая лужа.

– Не успела, – коротко констатировала я. Просто невероятно, как она смогла его услышать!

Янка посмотрела на меня и засмеялась обыкновенно, уже безо всякой истерики.

– Янка, у тебя пожрать есть? – спросила я. – Что-то я проголодалась после этих шашлыков.

На наш дикий первобытный смех вылетели оба полуодетых родителя.

Конечно, это приключение не прошло для нас даром. Янка через два дня свалилась с высокой температурой, а я отделалась насморком, вылезшей на губе безобразной простудой и изрядно севшим голосом. И хорошо, потому что болезнь никак не вписывалась в мой плотный график. Нужно было подтягивать хвосты перед зачетной неделей.

В субботу, 24 декабря, было последнее занятие по латыни, которую вся наша тринадцатая английская на дух не выносила и от которой всегда старалась увильнуть. Доцент Лебедева, рассеянная возвышенная дама, постоянно витала в лазурном поднебесье. Она обожала музыку, литературу и латынь. Мы часто на этом играли. Когда Лебедева впархивала в кабинет с пушистой копной волос и светлым мечтательным взглядом, из-за стола поднималась наша каланча Света Тимошенкова, у которой был исключительный слух и голос, и затягивала гимн всех студентов «Гаудеамус». Естественно, на латыни. А мы тут же подхватывали, кто как мог. Наши слабые голоса тонули в мощном сопрано Светки и приятном теноре Бориса, и мы даже не заботились учить слова, знали только первый куплет и поддерживали наших запевал выразительным мычанием. Куплетов там было минимум восемь, а когда они все заканчивались, Светка плавно переходила на второй круг. Лебедева никогда не прерывала наше пение, при первых же звуках «Гаудеамуса» она замирала, глядя в окно невидящим взором, и лишь тихонько постукивала отполированными ноготками по столу. При хорошем раскладе нам удавалось занять двадцать – двадцать пять минут от пары.

Сегодня после тринадцатого куплета «Гаудеамуса» доцент Лебедева объявила, что хочет лично разобраться с каждым на предмет получения «автомата». Мы оживились, и каждый с затаенной надеждой стал ждать своей очереди.

Самыми первыми удостоились «автомата» Тимошенкова и Горохов. У них было всего по одному пропуску, сказала Лебедева. Да и пели они всегда хорошо, поняли мы. Потом зачеты были выставлены сразу троим – Гамановой, Дорофеевой и Хижняк. Им удалось запомнить огромное количество крылатых выражений. Потом «автоматом» была награждена Белова за хорошую работу на уроках. Мы превосходно знали, что под этим подразумевается. Белова, единственная из нашей группы, приезжала в институт на своей машине. И Лебедева часто просила ее смотаться на другой конец города по ее, лебедевским, делам. Так что зачет, несомненно, был заслуженный. Таким же образом освободили еще троих с разными формулировками. Остались только я и отсутствующая по болезни Псигина.

– Эти две студентки придут в назначенное время, третьего января, в десять часов утра. Список вопросов возьмете в деканате. И нужно знать не менее пятидесяти крылатых фраз, – объявила Лебедева. – На этом закончим. Выходите потихоньку, чтобы не мешать тем, кто еще занимается.

Я буквально приросла к месту от отчаяния. Получается, что я хуже всех? Получается, что весь Новый год я буду долбить эти мерзкие падежи, в то время как вся наша группа будет веселиться? И третьего числа я одна потащусь на аудиенцию к нашей милой латинистке? Есть справедливость в этом мире?!

– Иди к ней, – посоветовал мне Горохов, видя, что я чуть не плачу от огорчения. – Иди, она сегодня в ударе, из нее великодушие так и прет.

– Что я ей скажу? – жалобно взглянула я на Борьку.

– Ты в покер играешь? – неожиданно спросил тот.

– Нет. При чем тут покер?

– Блефуй, лапа моя! Надо уметь блефовать.

– В смысле?

– Эх, Александра Порфирьевна! Всему тебя учить надо.

– Васильевна я.

– Тем более. Скажи ей, что хочешь сдать зачет сейчас, потому что после Нового года у тебя мама ложится в больницу и на твоем попечении остаются две малолетние сестренки. Ну или братишки, не важно.

– Сдурел? – задохнулась я. – А если она спросит меня?

– Не спросит. За ней кент приехал. В мерседесе ждет, я видел, – хмыкнул Борька. – У нее нет времени на тебя. Иди, пока она еще в деканате. Я сам собирался так сделать. Отличная идея. Дарю.

Я собрала волю в кулак и пошла. Что я, не сумею сыграть примерную студентку-зубрилку? Смогла же освободить себя и Янку от двух бритых мутантов и невредимой добраться до дома!

– Елена Робертовна! – твердо и с достоинством, как учил Горохов, произнесла я, поймав Лебедеву на пороге деканата. – Позвольте мне сдать зачет сейчас. Я уже брала вопросы в деканате, готовилась целую неделю и надеялась, что сегодня вы меня сможете выслушать.

На ее лице отразилась растерянность. Наверно, подумала о своем кенте в мерседесе.

– Но у вас зачет третьего числа, – как-то неуверенно произнесла она.

Тут я изложила ей Борькину трагическую версию, заменив маму бабушкой, а малолетних сестер парализованным дедушкой. Маму и сестер легко вычислить по личному делу, а дедушку с бабушкой никак не проверишь.

Взгляд Елены Робертовны метнулся на часы, потом на меня, потом снова на часы. Она никак не могла решить, что же ей со мной делать. Да, действительно, Борька знал, что говорил.