Романтический эгоист - Фредерик Бегбедер

Суббота

Что же касается минаретов, то они нацелены в небо наподобие обезвреженных ракет «земля-воздух». Хотите, докажу, что эта страна не опасна? Мои романы очень хорошо здесь продаются. Про ночные клубы, про дурь, измены и декаданс! 50 тиражей!

Воскресенье

Полная луна над пустынным морем. Выражаю благодарность своей тоске. Без нее я был бы ни на что не годен, я всем обязан ей. Отныне я собираюсь бороться за легкость, умирать за афоризм, жить ради простой благодати. Буду считать себя не полезным, а просто уникальным. И уж раз меня обзывают сибаритом, я постараюсь соответствовать этому ярлыку. Я решил, что теперь никто не помешает моей жизни доставлять мне удовольствие.

Понедельник

Зачем писать о себе? Автобиографии слишком опасны, чреваты самовлюбленностью и мегаломанией, болезненны для близких и непристойны… У этой эпидемии «бесстыдных исповедей» (по выражению Танидзаки[119]) существуют свои причины, свое объяснение, о котором никогда не упоминают критики: этот феномен есть порождение телевидения. Поскольку писатели «медийны», их уже нельзя читать, как раньше. Читатели, сами того не желая, пытаются за персонажем угадать автора, Сент-Бёв[120]отдыхает. Как мы ни силимся убедить себя, что читаем вымышленные истории, сегодня чтение любой книги становится упражнением в вуайеризме. Мы пытаемся выманить писателя из романа, увидеть «товар лицом», показанный по телевизору или на газетных снимках. Если все художники не спрячутся, как Сэлинджер, им придется выставлять себя напоказ в собственных произведениях либо (против воли) их затмевать. Вот почему, даже если я пытаюсь действовать иначе и давать волю воображению, мне становится все труднее читать книгу, автор которой не является одновременно и ее персонажем. И уж тем более писать. Поскольку мне недостает мужества исчезнуть, я вынужден красоваться – до того как взорваться.

Вторник

Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (помолчав пару минут):

– Глобально говоря, нет.

Четверг

Жизнь – это длинный план-эпизод от рождения к смерти. Время от времени хочется при монтаже вырезать сцены.

Пятница

Франсуаза так ладно сложена, что создается ощущение, что ее ретушировали в пейнт-боксе. Теперь у меня есть цель в жизни: сделать эту женщину счастливой. Надо поторапливаться. Но я уже добился успеха: она прекратила принимать лексомил и снизила потребление снотворных до полтаблетки стилнокса за ночь. Порой я даже ловлю ее на том, что она беспричинно улыбается, глядя в потолок. Я живу для этих мгновений, потому что могу сказать себе: отличная работа, Оскар.

Суббота

Мне предлагают вести передачу на телевидении. На кой? Меня и так знают.

Воскресенье

Моя жизнь – это пантомима, единственный выход из которой – писать книги.

Пятница

А я-то считал, что хочу быть единственным в своем роде! Не хочу я быть единственным в своем роде; все такие. Я хочу быть круче всех. Придется это признать, даже если это черт знает что. Мне самому в себе тесно, меня распирает от собственного вспученного Я, но я ведь с претензиями. Пора признать: любой писатель смешон, потому что претенциозен, даже если он говорит не о себе.

Суббота

Бумага плюс ручка равняется Литература. Меня всегда поражало, как такими скудными средствами можно создавать великие шедевры. На телевидении все наоборот.

Среда

Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (опять же после долгих двух минут безмолвия):

– Как ни странно, да.

(Может, он начал принимать прозак?[121])

Четверг

Милан – единственный город-немузей в Италии. Я смиряюсь с тепловатым воздухом. Лавирую между мобильными телефонами. Итальянкам нет до меня дела. Соборная площадь – одно из редких сокровищ, избежавших американских бомбардировок во время Второй мировой войны. Шатаешься между «Ла Скала» и статуей Верди и вдруг получаешь неслабый неоготический шок: в ночном освещении Дуомо кажется гигантским ежом, щекочущим небосвод своими иголками. Это единственный собор, похожий на морского ежа или вирус СПИДа. Это святое место напоминает мне стамбульскую Голубую мечеть. Какую бы религию вы ни исповедовали, вера побуждает вас возносить шпили к небу. Как телеантенны! Что еще раз подтверждает общеизвестную истину: телевидение заменило церковь, Мадонна пришла на смену Мадоннине.[122]

Пятница

Дискотекизация мира, те же и они же. В «Пластике», модном миланском заведении, публика начинает собираться часам к трем утра, но я слишком стар уже, чтобы их дождаться. Я накачиваюсь водкой с тоником и грызу чипсы, чтобы пересохло во рту. Несколько таких же, как я, пентюхов танцуют в темноте в ожидании, когда разгуляется. Им хочется шума, толпы, полумрака, хотя им уже давно нужны тишина, свет и одиночество. Здесь все круглое: барная стойка, виниловые пластинки, которыми диск-жокей потрясает над головой, кресла в стиле 70-х, лампы и я сам.

Среда

Можно также говорить о всеобщей дискотекизации человеческого облика. В рижском «Фэшн-клубе» у всех девиц челки, все мужики – качки. В этом клубе никто не имеет права на уродство. Меня плющит в двух видах клубов: там, где все уродки, и там, где все красотки. Я на себе испытал зеленую тоску заведений, где тусуются только крокодилы. Но это все детский сад по сравнению с кошмаром, царящим в барах, куда ходят одни секс-бомбы. У всех у них одинаково безупречные черты лица, атласная кожа, шаловливые щиколотки, лукавый пупок. О, убейте меня, кто-нибудь!

Четверг

Москва состоит на 99 % из бедняков и на 1 % из миллиардеров. Я провел весь уик-энд с вышеозначенным 1 %. Удивительно, не правда ли? Москва полностью преобразилась в 90-е годы. В России 2000-е годы будут приравнены к 20-м во Франции и 80-м в Нью-Йорке. «Новые русские» – синоним наших нуворишей – легко вычисляются по навороченным мобильникам и шестисотым «мерседесам» с дымчатыми стеклами. Они никогда не спят. Их жизнь – это одна бесконечная тусовка, перетекающая из ночных клубов в бары со стриптизом, из бронированных лимузинов в накокаиненные казино. Москва – один из самых дорогих городов мира (моему сердцу, во всяком случае). Мне нравятся все семь готическо-сталинских небоскребов (они – как семь чудес света), золоченые купола Благовещенского собора и Красная площадь, утопающая в снегу, – она похожа на клубничную шарлотку, покрытую глазурью. Само собой, магазин под названием «Сыры» уступил место супермаркету «Данон» – кондиционированный кошмар пришел на смену ленинскому. Но москвичи не злопамятны, они оставили статую Маркса перед Большим театром и Мавзолей Ленина на Красной площади, где я все это пишу. Помня о том, что лет двадцать тому назад за подобные заметки меня отправили бы босиком по этапу в Сибирь.